Давид Бергельсон - На Днепре

— Не можешь ли ты забежать к портному Исроелу? Скажешь: покажите мне сукно. Понял? А попутно поглядишь, что там делается. Вернешься — расскажешь.

Пенек тут же решил: можно! Он готов на это хоть сейчас.

Но ему говорят:

— Нет, сейчас не годится. Лучше завтра рано утром.

Как зачарованный глядит Пенек в черные глаза молодой женщины, с замиранием сердца ловит каждое ее слово. Он точно во сне… Шмелек, его жена, история, в которую его втянули, — все это напоминает ему о чем-то… Словно он уже однажды видел или слышал об этом… Не страницы ли это из чудесной книги, что снится ему по ночам?

Пенек уже побывал у портного Исроела в доме и велел показать сукно.

Мало того. Чтобы обеспечить себе свободный доступ к портному, он прибегнул к хитрости:

— Дома мне сказали, чтобы вы сняли с меня мерку и сшили костюм. Сейчас же. К пасхе.

Пенек достиг при этом еще одной цели. Он не прочь напакостить Исроелу, этому благочестивому ханже, — пусть лопнет от досады, пусть думает, что ко всем заказам, загромождающим его мастерскую, прибавился еще один. Пусть почувствует, что без своего лучшего подмастерья, Шмелека, он с работой не справится, пусть даст Шмелеку прибавку… Заодно уж Пенек оглядывает всю мастерскую и видит: работы хоть отбавляй! Исроел, видит он, все тот же благообразный седой портной, с пышной бородой, в длинном кафтане: унылый праведник, хоть и круглый невежда в богословских вопросах. Но Исроел уж не стоит, как прежде, у отдельного стола, где он, бывало, делал только чистую работу: размерял сантиметром, отчеркивал мелом по треугольнику, кроил большими портновскими ножницами. С тех пор как его лучший подмастерье Шмелек бросил работу, Исроел кроит только по ночам, а днем сидит за одним столом с другим подмастерьем, Пейсой, и учеником Цолеком. Сам Исроел теперь метает петли, подшивает рукава, вырезает карманы, проглаживает утюгом плечи и отвороты. Он выглядит при этом очень печальным и набожным. Всегда, когда работники требуют у него прибавки, он становится богобоязненно задумчив, молчит целыми часами. Если уж он и вымолвит тогда слово, то это непременно о божественном или о загробной жизни. Он и теперь спрашивает Пенека:

— Так что же, по-твоему, нас ожидает? — И, вдевая в иголку новую нитку, добавляет: — То есть когда нас засыплют землей…

Шьет он быстро, говорит расслабленно, медленно:

— В могиле, должно быть, очень сыро и холодно? А?

Произнося эти слова, он скользит медлительным взглядом по Пейсе и Цолеку. Трудно сказать, в чем он хочет убедиться: в том ли, что они работают с должной быстротой, или же что его слова они услышали и намотали себе на ус. Ему, кажется, осточертел наперсток на собственном пальце: он давно отвык шить по-настоящему. Он вздыхает:

— Плохо нам будет, Пенек!.. Чихвостить нас будут на том свете. Да еще как!

Из каморки на кухню медленно пробирается полупарализованная жена портного, длинная, тощая, с застывшим взглядом. Ее дрожащая голова качнется раз десять, пока одеревенелая нога сделает один шаг. Исроел косится на нее, как на существо, посланное богом в наказание не только ему одному, а всему миру. Ему хотелось бы, чтобы и его работники вгляделись в нее. Пусть это послужит для них примером бренности человеческой жизни.

Странная натура у Исроела! Он скорее примет на себя все кары небес в жизни загробной, чем согласится на ничтожную прибавку рабочим в жизни земной.

Он заводит разговор о больном отце Пенека:

— Вот тебе и на!

Тут он начинает шить еще быстрее, а слова цедит по-прежнему очень медленно:

— Михоел Левин… Не портной же он какой-нибудь. Все ему завидовали. Все себе такую жизнь желали. Ну и что же? — Он вздыхает — Мучается, несчастный!

Пенек тем временем наблюдает, как Цолек и Пейса работают рядом с Исроелом за столом. Двенадцатилетний Цолек, веснушчато-рыжий, плутоватый, бойкий паренек, за зиму далеко подвинулся в своем мастерстве. Ему уже поручают обшивку отворотов. По его зеленым плутовским глазам видно: он прекрасно разбирается в том, что творится вокруг него. Подмигнуть Пенеку и дважды потянуть носом — это он передразнивает своего двоюродного брата Боруха — для Цолека дело одной секунды. Чуть не прыснув, Пенек отворачивается от мальчика и впивается взором в белокурую жесткую плутовскую бородку Пейсы. Так и кажется, что эта бородка только что ляпнула какую-то наглую ложь. Пейса отворачивается. Он не забывает, что так бесстыдно обманул своего товарища Шмелека. Шмелек клянется, что они твердо договорились: прибавки требовать для обоих, если дадут только одному, то работу бросят оба.

Пенек замечает, что Пейса очень рассеян: ежеминутно забывает, куда положил нитки. Плечи Пейсы все время ежатся, точно на него кто-то замахнулся. Пенек представляет себе, какой вид был бы у Пейсы, если бы Шмелек вдруг ворвался в комнату и двинул его горячим утюгом по зубам.

Тут задумавшийся было Исроел возобновляет прежний разговор:

— Потому что, кто уж был благочестивее известного бердичевского раввина…

Он вздыхает:

— Есть такое предание: когда бердичевский раввин предстал там, в загробном мире, то, конечно, направился было по пути всех праведников. Думал — попаду прямо в рай, даже без пересадки. В самом деле, кому же, как не бердичевскому раввину, попасть прямо в рай?

Исроел молчит с минуту и заканчивает после тяжелого вздоха:

— Но не тут-то было… «Постой, дружище, — сказали ему, — не торопись. Скажи сначала, откуда ты? Не с грешной ли земли ты явился?»

Пенек понемножку начинает понимать: Исроел заговаривает ему зубы. Нет, не на такого напал! Пенек перебивает его как раз на самом волнующем месте рассказа о печальной судьбе бердичевского раввина. Он настойчиво спрашивает:

— Как же насчет моего сукна?

Исроел молчит.

Пенек:

— Снимите сейчас же с меня мерку и начните кроить. Сукно уже давно валяется у вас.

Исроел продолжает говорить в том же благочестивом тоне. Он только меняет тактику.

— Как раз теперь, — спрашивает он, — тебе захотелось иметь новый костюм? — Он вздыхает: — Именно теперь, когда твой бедный отец так опасно болен?

Пенек немеет. Этим словам Исроела ему нечего противопоставить.

Он возвращается к Шлойме-Довиду, забегает к Шмелеку в каморку и передает нерадостную весть:

— Работу, которую вы раньше делали, выполняет теперь сам Исроел. Пейса сидит на той же работе, что и раньше. Остальное делает рыжий Цолек, ему уже поручают обшивать отвороты…

И тотчас почувствовал, что опростоволосился: хотел помочь Шмелеку, а вместо того как будто еще ухудшил дело. Его сообщение нанесло последний удар Шмелеку и его жене. Оба подавлены. Жена не выпускает Шмелека из каморки, клянется жизнью, что это ни к чему хорошему не приведет.