Давид Бергельсон - На Днепре

Но это как раз и удручает Пенека. С одной стороны, ему нужно в интересах Шмелека приложить все усилия, чтобы работа Исроела замедлилась, даже приостановилась. С другой — Пенек беспрерывно ловит себя на желании поскорее увидеть костюм готовым, хоть и не уверен, придется ли ему его надеть. Ведь вся затея построена на лжи.

Пенек просто не знает, что ему делать. Вот так беда! Положение со дня на день осложняется.

Шмелек уже заложил у Гдалье — «птицы палестинской» — свои новые ботинки и женино зимнее пальто, но получил за это гроши. Пальто он шил сам, и оно было полумужским-полуженским. Если этот прохвост Пейса не оставит сегодня завтра работу — дело дрянь. Шмелек и сам этого не скрывает:

— Последние деньги на исходе. Не на что будет уехать в Одессу.

Жена обнимает Шмелека обнаженной рукой (она любит хозяйничать у себя в комнатушке без кофточки) и убеждает его не тужить. Она хвастает своим уменьем вести хозяйство:

— Вот увидишь: сегодня из ничего сваг’ю обед!

Пенек уверен, что этот обед «из ничего» получится у нее очень вкусным. Он охотно его бы отведал.

Шмелек не спал всю ночь… Он проторчал до рассвета у дома портного Исроела, дождался Пейсу и подрался с ним. Драка ни к чему не привела: Шмелек вернулся домой с оторванным воротом и исцарапанным лицом… Жена пробирала его:

— Знала я, что так и будет! Г’азве я г’аньше не говог’ила?

По ее мнению, Шмелек не должен был этого делать.

— Все это зг’я!

Она уверена:

— Спог’ и без того не сегодня завтг’а будет г’азг’ешен. Ведь вот послушай, что рассказывает Пенек: от Ташкег’а и дг’угих заказчиков пг’иходили к Исг’оелу, г’угались, почему он не сдает г’аботу к пг’азднику. Г’озились забг’ать костюмы незаконченными.

К тому же в дело вмешалась квартирная хозяйка Шмелека, богомольная Сара-Либа.

— Мммм, — говорит жена Шмелека, — пусть на ее набожном г’отике выскочит столько болячек, сколько г’аз она солгала! Добг’енькой вдг’уг стала! Зашла ко мне будто из сочувствия и говог’ит: «Слышала я, что Шмелек ваш собиг’ается в Одессу. А в Одессе что? Ждут не дождутся его там, что ли? Побегут ему навстг’ечу? Мало там дг’угих г’аботников?» Чег’т бы ее побг’ал! Вдг’уг сочувствовать начала! Ясное дело, подослал ее Исг’оел…

А в «доме» в это время происходит вот что.

Со всей округи прибывают люди проведать больного и выразить ему соболезнование. Они наполняют комнаты ярмарочной суетой и гулом. Впрочем, у этих людей не только «соболезнование» на уме — у них общие торговые дела с Михоелом Левиным. Дела эти, большей частью, построены на личном доверии к Левину и не оформлены никаким договором. Теперь, когда Михоел Левин при смерти, его компаньоны переполошились. Детей Левина они не знают и им мало доверяют. Пока старик еще жив, они хотели бы закрепить свои права на бумаге. На их вопросы Иона по обыкновению нарочито быстро и громко переспрашивает:

— То есть как?

Удачнее Ионы с этими гостями ведет разговоры Шейндл-важная. Прежде всего она радушно усаживает их за чайный стол. Чай, по ее мнению, обладает свойством успокаивать горячих людей.

Она собственноручно кладет сахар в стаканы, справляясь у каждого сердечным, задушевным голоском: какой чай он любит — крепкий, средний или слабый?

Доверчиво и ласково, точно сестра, смотрит она в глава гостю, расспрашивает о его семье. Вообще у нее другой подход к человеку, не такой, как у Ионы. Она «входит в чужое положение», уверяет собеседника, что вполне понимает его, считает его очень умным человеком и именно потому позволяет себе спросить:

— Неужто вы думаете, что из-за каких-нибудь нескольких тысяч рублей мы опозорим имя отца?

Всем своим поведением она дает понять, что ею руководит только любознательность, желание понять собеседника.

Она говорит:

— Интересно, какая психология владеет вами?

Слово «психология» пугает некоторых собеседников. Это слово имеет какое-то отношение к здоровью, а здоровьем каждый дорожит. Один из гостей довольно недружелюбно спросил ее:

— При чем тут психология?

То был рыжий, густо заросший человек, святоша, не поднимавший глаз на женщин. Перед тем как произнести слово и после того, он обычно дважды откашливался.

Он холодно добавил:

— Почему в самом деле я должен полагаться не на письменный договор, а на одну только вашу совесть?

Шейндл-важная обиделась, ее ноздри затрепетали.

— Но как же быть? — недовольно сказала она. — Отца спросить сейчас нельзя. К нему теперь не входят даже родные дети.

Лицо ее вспыхнуло от возмущения:

— К тому же сами вы требуете, чтобы я вам верила на слово, а моему слову не доверяете…

Рыжий собеседник, опустив мигающие глаза, кашлянул раз-другой и не ответил ни слова. Присутствовавший при этом Пенек тихо вышел во двор и попробовал кашлянуть так, как это делал гость. Попробовал раз-другой, ничего — похоже! Как раз в этот момент во двор вышел Иона. Он заметил упражнения Пенека и удивленно спросил:

— Что это ты делаешь? Что это за кашель?

Пенек не знал, что ему ответить. Тогда Иона наградил его оплеухой, присовокупив:

— Чем ты занимаешься? Не знаешь, что ли, как тяжело болен отец?

Пенек кинулся на брата с кулаками. Но Иона был сильнее, и Пенек пустил в ход зубы, — настолько он был взбешен тем, что Иона пытается присвоить себе права отца. Иона злобно отшвырнул его от себя и пошел в дальний угол двора, в уборную. Пенек подкрался к уборной, запер ее снаружи и удрал. Пусть новый отец посидит там, постучит в дверь! Хорош у него будет вид, когда весь дом сбежится, чтобы выпустить его из уборной!

Вечером Пенек возвратился домой с опаской. Но страх его был напрасен. Из уборной, как это потом выяснилось, Иону выпустил кучер Янкл. Помимо него, никто не видел беспомощного положения Ионы.

— Дурачок ты! — сказал, смеясь, кучер. — Иона смолчит. Ему ведь стыдно рассказывать об этом.

На кухне помимо Буни работала жена бондаря Мойше — Мехця. Сам Мойше, отбыв в соседнем городке наказание за кражу досок Арона-Янкелеса, не вернулся домой. Он пустился по белу свету в поисках счастья, — уж таков был этот человек! Встречного подводчика он попросил сообщить жене:

— Передай моей Мехце: либо в золоченой карете вернусь, либо в кандалах меня приведут.

Соседи говорили:

— Не вернется Мойше! Не видать ей его больше, как ушей своих…

По лицу Мехци трудно было понять, дошли ли до нее эти разговоры, так покорна, тиха и безответна была она. Раз только рассказала она на кухне о семье богатых Ташкеров, где она служила раньше, о том, какая неряха и злюка жена Ташкера; а уж скупа до того, что даже достаточно хлеба не дает прислуге.

Пенек тоже кое-что знал об этой растяпе, жене Ташкера. Он рассказал об этом на кухне: жена Ташкера как-то пришла в хедер, где в числе других ребят учился и ее единственный сын, балованный, дерзкий мальчишка. Она потребовала объяснения у учителя: