Давид Бергельсон - На Днепре

— Почему вы вчера ударили моего мальчика?

— За дело… — буркнул учитель. — Он заслужил это — скандалист он, буянит очень.

— Странный вы человек, — сказала жена Ташкера. — Вы бы лучше наказали какого-нибудь другого мальчика, а мой запомнил бы это и побоялся шалить…

На кухне это вызвало всеобщее возмущение. Буня сказала:

— Не пойму я, как это у нее наглости хватило? Какая дрянь! Богатым, значит, все позволено? Нам, бедным людям, такая штука и в голову не взбредет.

Кучер Янкл заметил:

— Ну да! Бедняк, когда поспорит, может в кровь избить, изувечить, даже насмерть убить. Но пакостить, как эта Ташкериха, он не станет…

За окном садилось весеннее солнце, такое же дымное, как и все вокруг, как и весь «дом» с больным отцом в дальней комнате.

Пенек вспомнил о бедных уличках окраины, о Нахмане, Борухе, о домике портного Исроела, где для него шьют костюм, о Шмелеке…

Ах да! Он сегодня еще не отнес Цолеку еды, чуть не забыл об этом! Нужно срочно стянуть что-нибудь съестное и побежать к Шмелеку. Ну и обузу взвалил на себя Пенек!

Пенек вспоминает распрю между портным Исроелом и подмастерьем Шмелеком, в которую он, Пенек, впутался. Да и, кроме того, костюм… Беда одна! Что будет, когда Исроел сошьет и принесет его сюда в «дом»!..

Шалый, сумасшедший день выдался в городке. Это было в самый полдень.

Со всех окраин люди бежали взглянуть на подкатившую к «дому» нарядную зеленую карету на дутых шинах, закрытую со всех сторон, сверкавшую черным лаком. У запряженных в карету холеных английских рысаков бабки были обмотаны белым полотном.

В толпе нашлись охотники взглянуть лошадям под брюхо.

— Ну что? — спрашивали окружающие. — Жеребцы?

— Ого! Самые настоящие!

В толпе переговаривались:

— Большие баре иначе как на жеребцах и ездить не станут…

Муне посчастливилось открыть дверцу кареты. Он успел заглянуть внутрь, увидеть мягкие упругие подушки на сиденье голубого плюша.

— Ни за что не сел бы на них, — уверял Муня, — хоть озолоти меня. Боялся бы запачкать.

В карете прибыл сын Иойнисона — Шавель — с Верхнепольского сахарного завода. Он приехал «навестить больного». Впрочем, его приезд можно было объяснить и по-иному: нужно же было ему в конце концов осмотреть самому местный винокуренный завод, купленный им за глаза на слом.

Его отец, старый арендатор Верхнепольского сахарного завода, онемечившийся Иойнисон, проповедник «трех сил», задумал все очень хитро. Прикинувшись больным, он отрядил к Левину своего сына — не арендатора, а настоящего хозяина сахарных заводов. Этим старый Иойнисон как бы подчеркивал уважение, оказываемое «дому». Одновременно он достигал и другой цели. Ему уже надоело писать письма, всячески доказывая Михоелу Левину, что тот должен освободить его от участия в злосчастном пивоваренном заводе: «Одно из двух: либо я выхожу из компании, либо как участник имею равный с вами голос и могу требовать ликвидации предприятия и продажи завода на слом», «…нести ежегодно убытки я больше не намерен», «до этого пункта мы шли с вами вместе, а дальше мне не по пути… как это сказано в библии: „И вышел Яков из Вифлеема…“»

Старый Иойнисон не мог себе простить, что так глупо влез своим капиталом в гиблое дело. Михоел Левин имел в этом предприятии долю большую, чем все прочие участники, вместе взятые, и мог делать что ему заблагорассудится. Старик Иойнисон полагал, что уговоры его сына-миллионера, владельца трех свеклосахарных заводов, могут оказать воздействие на Михоела Левина и его детей. Уж одно то, что в доме появится столь высокий гость, должно возыметь свое действие. Сын его не какой-нибудь мелкий арендатор, а магнат, крупный миллионер!

Шавель рыжеват. Его маленькая, по-французски подстриженная бородка выглядит приклеенной. Он не такой рослый, каким кажется с первого взгляда; он очень мало похож на еврея, очень мало — на нееврея. Он — особая раса.

Шавель — крупный миллионер: у него два собственных сахарных завода в округе, а третий он строит в ближайшем городке. Для того он и купил на слом местный винокуренный завод. Этим он обеспечит свою постройку кирпичом и другими материалами и обезопасит себя от чьих бы то ни было попыток построить у него под носом сахарный завод.

Шавель — миллионер молодой. Ему еще нет и сорока. Его богатство только растет.

Со всех окраин люди бежали поглазеть не столько на роскошную карету, сколько на самого богача.

Город словно опьянел. В жалких лачугах, напоминавших землянки, где неделями не видят горячей пищи, людей неожиданно обуяло жгучее любопытство: хотелось собственными глазами взглянуть на миллионщика. Бежали к дому точно в панике, не рассуждая, охваченные неясными смутными мыслями о Шавеле. Люди бессознательно стремились взглянуть на человека, съедающего их обеды, погружающего их в тоску, унизительную голодную тоску о куске мяса, в вечную возню с заплатанной одеждой, залатанной обувью. Люди бежали, словно стремясь унизить себя и еще острее рядом с миллионером ощутить позор своей нищеты.

Для Шавеля это означало: ему «оказывают почет».

Пенек побежал вместе с толпой, обуреваемый теми же чувствами, что и все. Перед этим он мирно шел по улице и был на полпути от квартиры Шмелека к дому портного Исроела, как вдруг увидел, что люди бегут к «дому» из всех закоулков, со всех концов города.

Пенек почувствовал: надвигается что-то необычное, особенное.

Вместе с другими он подбежал к «дому», постоял в толпе, окружавшей карету, осматривая в ней каждую мелочь и подобно другим смутно чувствуя, что Шавель — источник его унижения, виновник того, что он, Пенек, не смеет выглянуть из кухни, когда в доме гости.

Так же, как и другие, мальчик испытывал жгучее желание взглянуть на Шавеля, чего бы это ему ни стоило.

Пенек вбежал в кухню, разгоряченный, и стремительно вскрикнул:

— Где он?

Люди смотрели на его грязный поношенный костюм, на немытое лицо.

— Стой!

— Куда ты бежишь?

Его не успели остановить. Пенек был взволнован, воспламенен, как и все в городе.

Он вбежал в одну комнату, другую, третью, вихрем носился взад и вперед, не мог понять, что случилось.

Комнаты пусты. В большом зале тоже никого. Куда же все вдруг исчезли? Где он, этот Шавель?

Дверь в комнату отца была закрыта. Пенек припал ухом к замочной скважине: тишина… Время от времени слышалось короткое, сквозь сон, бормотание отца, похожее на стоны. Пенек помчался назад, через весь зал, парадную столовую и вдруг услышал шепот за закрытыми дверьми. Он прислушался: «Ага!»

В спальне у матери сидели Шейндл-важная, Иона, Шолом. Даже Фолик и Блюма были там. Торопливым шепотом там разговаривали о Шавеле, обсуждая, как и о чем вести с ним переговоры, часто предупреждая друг друга: