Давид Бергельсон - На Днепре

— Выйдет дг’ака, пошлют за уг’ядником — вот и все…

Шмелек, тишайший человек, привык больше объясняться иголкой, чем языком. Но ярость его преобразила. Губы его смертельно бледнеют, и он, дрожа от бешенства, кричит неистово:

— Сейчас побегу, выбью у него все стекла в доме!

Жена загородила собою дверь:

— Тише!..

У нее мысль: написать этой свинье Пейсе записку: «Тебе это дело даром не пройдет!..»

Но она вспоминает: писать бесполезно. Пейса — невежда не только в своем ремесле, но и по части грамоты: он не умеет ни читать, ни писать. Даже записку не сумеет прочесть. Как же тут быть?

Шмелек вздыхает:

— О чем уж тут толковать? Сегодня третий день, как я дома, а у Исроела работают по-прежнему.

Он почти перестает спорить.

Это больше всего тревожит его жену. У нее новый план:

— Пг’ежде всего надо снять с г’аботы Цолека. Таков ведь уговог’: все бг’осают г’аботу, пг ибавку тг’ебовать всем. Цолеку тоже.

Но и это не годится.

Цолеку, как только он бросит работу у Исроела, некуда будет деться: ни еды, ни ночлега у него не будет. Исроел его тотчас же выгонит из дому. Как же все-таки быть?

У Пенека есть что-то вроде предложения. Он отлично помнит все прегрешения своей жизни. Ведь он украл благотворительную кружку, в которую опускали деньги во здравие больного отца. Да, немало проступков совершил Пенек! Какое тут может иметь значение еще один грешок?

— Немного еды, — говорит он, — я мог бы Цолеку доставать ежедневно.

Он вспоминает о кутерьме в доме. На кухне, пожалуй, никто не заметит, как он таскает для Цолека еду. Сойдет! Остается, значит, один лишь вопрос: где же Цолеку ночевать?

И потому, что Шмелек и его жена молчат, Пенеку кажется, что никогда еще не осеняла его такая блестящая мысль:

— Слушайте, — говорит он, — почему бы Цолеку не ночевать у вас в каморке?

Нет, мысль Пенека, видимо, не очень-то удачна. Об этом Пенек судит по тому, что молодая чета вдруг немеет. Шмелек глядит на жену, она — на мужа, оба молчат, едва не улыбаются. Молодая женщина бросает взгляд на неприбранную постель: только при помощи этой постели она сохраняет власть над Шмелеком. Как же иначе она удержит его дома? Она пытается улыбнуться, но вместо этого странно откашливается и лукаво подмигивает мужу. Шмелек отворачивается к окну. Его жена подходит к постели и начинает ее прибирать: ока делает это впервые с тех пор, как Шмелек перестал выходить на работу. Только теперь она высказывается о предложении Пенека:

— Послушай, а может, так и сделать?

Значит, Пенек сказал не такую уж глупость? Пенек от этого в восторге. В сущности, он и сам не знает, почему это событие его так захватило. При чем тут он? Но, с другой стороны, можно себе представить такой случай: идет человек по улице, шагает своей дорогой, поглощен собственными заботами, и вдруг его останавливает совершенно незнакомый прохожий и шепчет над самым ухом: «Послушайте, моя жена рожает. Будьте добры, пошлите к нам в дом повивальную бабку». Как бы человек ни был занят собственными заботами, он бросит все и побежит за повитухой. Подобным же чувством проникнут и Пенек, когда идет переговорить с Цолеком, словно Пенека послали за бабкой для роженицы.

Не пойти, кажется Пенеку, было бы преступлением. Значит, ничего не поделаешь: поручение приходится выполнить. Нужно только придумать благовидный предлог, чтобы втереться в дом портного Исроела и иметь возможность остаться с Цолеком с глазу на глаз.

Пенек вошел в мастерскую и заговорил очень развязно:

— Дома сказали, чтобы вы тотчас же сняли с меня мерку и немедленно стали шить для меня костюмчик. Больного отца навещает много гостей, а я хожу оборванцем. В «доме» всем стыдно…

Его слова, видит он, произвели должное впечатление; он добавляет с еще большей уверенностью:

— Дома велели сказать вам: если вы через три-четыре дня не сошьете мне костюма, то больше никогда не получите у нас работы. Снимите сейчас же мерку…

Исроелу ясно: благочестивые вздохи ему больше не помогут. Потерять заказы «дома» ему вовсе не улыбается. Придется отложить в сторону другую работу и приняться за костюм для Пенека.

Пенек продолжает наседать:

— Дома наказали: «Пусть непременно снимет с тебя мерку — не отступай от него…»

Теперь дело сделано. Никого больше не удивит, если Пенек проторчит здесь час-другой. Он дождется, когда Цолека пошлют на улицу раздуть утюг, и выйдет вслед за ним.

Лет тридцати трех. Худ, черноглаз. Лицо холеное, то бледнеющее, то заливающееся румянцем. Особая примета: от кончика подвижного носа идет бороздка, разделяющая надвое толстую нижнюю губу и маленькую черную бородку.

В целом это Иона, брат Пенека, старший женатый сын Михоела Левина; тот, кто займет место Михоела за круглым столом в парадной столовой; тот, кто заменит отца и Пенеку и всей семье, — новый подрастающий стяжатель. Он — надежда всей семьи — отстоит «дом», островок богатства среди топи окружающей нищеты.

Именно это почувствовали все в «доме» в ту пятницу, в полдень, когда Иона приехал из отдаленного города. Теперь можно распуститься, дать волю слезам. В доме есть сильный человек, на него можно положиться: приехал Иона.

В комнате отца в этот момент находились врач и Муня. Оттуда по длинному залу неслись слова, звучавшие так непристойно:

— Мочевой пузырь…

— Катетер…

— Выкачать…

В такие минуты отец не допускал к себе никого, даже детей. Вокруг только что приехавшего Ионы собрались плачущие мать, Шейндл-важная, Шолом, Блюма и Фолик. Даже Лея и Цирель пришли сюда всплакнуть и подчеркнуть своими слезами, что Иона — их опора и что ему они уступают первенство. А Иона стоял среди них, молчаливый, злой. Он смутно чувствовал, что от этого момента зависит очень многое. Проронить сейчас хоть одну слезу — значит подорвать доверие к своим силам, напортить себе и семье. Опасаясь обнаружить свою растерянность, он отвернулся к окну и кое-как подавил в себе волнение. Это ему удалось, и он тут же захотел показать себя перед родными еще более стойким.

Поэтому, когда Шейндл-важная дала знать, что врач уехал, Иона не поспешил к отцу, а попросил воды умыться с дороги.

— Нет, — сказал он, — в таком виде я не могу войти к отцу.

Мать, Шейндл-важная и Шолом пошли за ним следом. Мать сама поливала ему на руки теплую воду из кувшина. Все были рады тому, что он один не растерялся, владеет собой и так старательно мылит голову, лицо, бороду. Они последовали за ним в комнату отца, втайне побаиваясь момента встречи больного с сыном. Но все прошло спокойно. Как всегда после длительного визита врача, отец лежал в чисто прибранной постели, обессиленный, укрытый одеялом поверх бороды, — скелет, обтянутый желтой кожей, — и смотрел горящими глазами. Он едва шевельнулся и, с трудом выговаривая слова, обратился чуть слышно к сыну: