Давид Бергельсон - На Днепре

— Ну вот… Раз дети съезжаются, значит, смерть близка.

В ту пятницу Пенек, совсем было уже уговоривший Цолека оставить работу, вернулся домой поздно вечером. Рыжий Цолек оказался порядочным плутом: он то давал согласие, то брал его обратно. Пришлось привлечь к этому делу его двоюродного брата, Боруха. Сообща порешили: в течение субботнего дня все должно быть улажено. На всякий случай, чтобы сдержать слово, Пенек, вернувшись домой, первым делом сгреб на кухне с большого блюда изрядный кусок рыбы, торопливо завернул его в бумагу и спрятал в конюшне.

Кучер Янкл спросил:

— Ну что, уже повидался с ним?

Возбужденный Пенек, думая, что Янкл имеет в виду Цолека, торопливо ответил:

— Ого! Уже три раза говорил с ним. Он согласится. Терять ему нечего. Шмелек клянется, что, если ничего не удастся добиться у Исроела, он заберет с собой Пейсу и Цолека в Одессу. Работы там вдоволь!

Иона чудаковат! Когда с ним заговаривают, он быстро и громко переспрашивает, словно туговат на ухо:

— То есть как?

Этим он словно предупреждает: хочешь что-нибудь сказать, говори ясно, внятно и громко. Однако сам Иона цедит слова медленно, тихо, вдумчиво, раза три откашляется, прежде чем ответить. Делает он это умышленно, чтобы никому не дать повода ложно истолковать его речь. Иона уверен: слово — это тот же вексель.

Таков он с того дня, как приехал сюда, в дом. Внешне он быстр, а мысли его плетутся медлительно, лениво. Такой человек, как бы он ни спешил, всегда чуточку запаздывает. Таков Иона и сейчас. У него множество забот и хлопот и по религиозным делам, и по коммерческим, и по своим, брошенным дома, и отцовским — здесь. На третий день после приезда Ионы он, Шейндл-важная и кассир Мойше заперлись в кабинете отца. Там часто слышалось привычное «то есть как?» — неизменный ответ Ионы на вопрос кассира, — и после этого — длительная глухая тишина. Кассир Мойше может сколько угодно покашливать, нетерпеливо ждать ответа — Иона невозмутим. Он убежден, что мелочей в делах не бывает, все имеет значение, все важно.

Там же, в кабинете отца, в присутствии кассира Мойше, Шейндл-важная передала Ионе ключи от несгораемого шкафа, документы, счета, книги. При этом она сохраняла вид умиленный и кроткий, словно растроганная собственной честностью. Благочестия ради, как это делается при выполнении важных религиозных обрядов, она даже набросила на голову шарф.

— Возьми! — сказала она. — Сними с меня эту обузу. Ты ведь старший в семье.

Казалось, она умоляет: «Сделай одолжение! Освободи меня!»

Иона принял от нее ключи и дела. Пожалуй, было уже поздно. В толстых конторских книгах винокуренный завод значился списанным со счета Шейндл-важной и перенесенным на счет отца. Это был не завод, а западня. За последние два-три года убыток от завода превысил половину его стоимости. Когда кассир раскрыл запутанные счета винокуренного завода, Иона смотрел с полчаса неподвижным взглядом на исписанные страницы. Кассир сказал:

— Отец обещал ей принять на себя убытки от завода. Так она мне сказала.

Иона быстро и громко переспросил:

— То есть как?

И снова долго молчал, глядя на счета винокуренного завода. Он делал при этом все, что делает человек, привыкший к быстрым решениям: пробегал проворным взглядом торговые записи, дергал себя нетерпеливо за ус, но соображал туго. Мысли его ворочались медлительно, лениво. Дело было сложное. Спросить больного отца невозможно. Оставить так, как есть, значит сразу же после смерти отца начать раздоры из-за наследства. А оспорить немедленно передачу завода еще хуже. Это значит начать дрязги вокруг наследства уже сейчас, еще при жизни отца. Можно, конечно, взглянуть на дело и так: если отец не обещал Шейндл-важной принять от нее завод, то она, солгав, совершила постыдный поступок. Но можно посмотреть на дело иначе: то, что он, Иона, сейчас, у постели больного отца, уже занят мыслями о наследстве, — еще постыднее.

Кассир Мойше спросил:

— Как же все-таки быть?

Иона сильно дернул себя за ус и переспросил быстро и очень громко:

— То есть как?

Позднее Иона, с глазу на глаз с Шоломом, рассказал ему об этом деле. Благочестивый Шолом всей этой истории не поверил, побледнел от волнения, но ничего не сказал, ограничившись привычным «гм, гм!». Он уважал старшего брата, почти как отца, и испуганно ждал, что тот скажет.

Братья позвали мать и о чем-то шептались с ней. Пенек, не упустивший случая подслушать, уловил глубокий вздох матери:

— Дети, дети мои! Чем вы сейчас заняты!..

Мать безмерно любила детей. Дети безмерно любили мать. Они переговорили о многом. Мать сказала:

— Подумали ли вы, как «он» относится ко мне… В его завещании я значусь на самом последнем месте. Хуже падчерицы!..

Она зарыдала.

В мастерской портного Исроела, заваленной готовым и наполовину сшитым платьем, работа над костюмчиком для Пенека подвигалась быстро. Не костюмчик, а почти живое существо, притом не вполне законнорожденное… Ибо его матерью была ложь. Ведь Пенек солгал портному: никто в «доме» не отдавал распоряжения шить костюм!

Пенек и не ожидал, что его ложь породит такие последствия. Костюмчик, правда, еще не готов, но обрастает каждый день новыми частями, то рукавом, то воротником, — загляденье, а не костюм! Он становится все более соблазнительным, неотразима влечет к себе Пенека.

Чем ближе к завершению костюм, тем сильнее тянет Пенека в дом Исроела, взглянуть на свой новый наряд. Но посещать так часто Исроела неудобно, это может повредить Шмелеку. Вот напасть!

Для иного человека надеть новый костюм — дело заурядное, будничное. Для Пенека — это праздник. Он и не запомнит, когда последний раз надевал обнову. Все, что на нем, заношено, изодрано, кое-где заплатано Шейндл-долговязой. Разумеется, еще никто не умирал от того, что ходит в обносках. Но покажите Пенеку человека, которому не хотелось бы к лету приодеться! Тем более когда два раза в день ты примеряешь костюм и ощущаешь всем существом, что его пригоняют к твоим плечам, к твоей талии, именно к твоей, а не к чьей-либо чужой. Тем более если твой костюм создается на твоих глазах. Вот только что лежал бесформенный кусок материи, правда довольно красивый, этакий серенький, но все же это было лишь мертвое, безжизненное сукно. К тому же его изрезали, искромсали, превратили в лоскутья — смотреть было больно! Большие портновские ножницы в руках Исроела мрачно лязгали, как нож убийцы. За один лоскут взялся сам Исроел, а два более узких поручил Пейсе. И хотя Цолек здесь больше не работает (Шмелек сулит ему за это золотые горы, обещал отца родного заменить), все же работа как-никак, а подвигается.

Одна боковина уже подшита холстиной, сметана на живую нитку, местами отутюжена, местами прострочена. К боковине подшита спинка, швы белеют на сукне. Рукавов еще нет, коленкоровый воротник таков, что дерни — он отлетит. Но все-таки это уже «нечто». Оно уже пахнет собственным запахом и запахом раскаленного утюга, с часу на час становится милее и как бы говорит Пенеку: «Это будет не костюм, а загляденье!»