Давид Бергельсон - На Днепре

Из дома вдруг вышел Шавель. Большая толпа, окружавшая закрытую карету, подалась назад, забурлила, подобно мыслям и чувствам Пенека. Белой вздутой варежкой Эйсман ткнул Маню в плечо:

— Веди меня…

Но Маня не двигалась с места. Непокорные складки легли возле ее широкого ротика. Вместо того чтобы повести отца, она упрямо отвернулась и стала спиной к дому. Обе руки старого Эйсмана во вздутых варежках тяжело поднялись, затрепетали в воздухе, точно Эйсман собирался взлететь.

— Скорее!..

С трудом передвигая тяжелые ноги, боясь упасть, старик сам двинулся вперед. Он настиг Шавеля у открытой дверцы кареты и дрожащей рукой протянул ему запечатанный конверт. Шавель слегка отшатнулся, покосился на черный цилиндр и черную пелерину старика и, видимо, испугался, словно пришли за его душой: вот уже и кладбищенский староста явился. Опасаясь притронуться к конверту, он спросил по-немецки:

— Was wollen Sie? [19] Что вы хотите? ( Нем. )

Эйсман ответил по-русски:

— Прошение.

Шавель проговорил растерянно:

— Was für eine Proschenie? [20] Что за прошение? ( Нем. )

Старик Эйсман забыл о своей одышке.

— Я бывший кассир винокуренного завода. Завод сейчас сносят. Я хотел просить…

— So, so… und was wollen Sie? [21] Так, так… и чего же вы хотите? ( Нем. )

Эйсман заговорил попросту, по-еврейски:

— Чтобы не сносили дома, где я живу… Оставьте мне квартиру еще на полгода.

— Wie? [22] Как? ( Нем. )

Шавель, не глядя на старика, спросил ломаным еврейским языком:

— Ну, а что вы будете делать через полгода?

Эйсман вновь задышал часто и тяжело, словно в горячке. Ответил он, однако, сухо, точно стучал костяшками:

— За эти полгода я, может быть, умру!

— So-o-o! [23] Та-а-ак! ( Нем. )

Шавель поднял голову и равнодушно взглянул на старика водянистыми глазами.

— Jа, — он закусил верхнюю губу, — aber das kann ja niemand garantieren! [24] Да, но этого никто не может гарантировать! ( Нем. )

Он вынул записную книжку и что-то в ней отметил.

Потом карета с Шавелем уехала. Старик с трудом поспевал за дочуркой, спешившей увести отца. Толпа все еще стояла на месте с каким-то неопределенным чувством, толпа, собственными глазами узревшая «миллионщика». Все словно ждали, чтобы кто-нибудь им объяснил, что именно они чувствуют.

В толпе шел разговор о старике Эйсмане:

— Видал, как он перед миллионщиком спину гнул? Поклоны клал… Богохульник, а к миллионщику, как и всякий, чувствует уважение!..

Если Пенек не отделается от костюма, который шьет для него портной Исроел, то беды не миновать.

— Это будет такой скандал!

Пенек уже достаточно взрослый, чтобы понять создавшееся положение.

Даже Шейндл-долговязая и кухарка Буня вздыхают, вспоминая о заказанных ими к празднику ситцевых платьях.

— Нечего сказать, хороший это будет праздник…

— Верно, ни разу не придется надеть обновку.

На лице кучера Янкла можно прочесть: «Где уж там! Не до платьев будет!»

Он говорит о больном Левине:

— Видно, долго не протянет…

Буня жалуется:

— Несчастные мы, вот и все! Даже и в праздник сами себе не хозяева. От такого праздника радости не жди!

Что же в таком случае остается сказать Пенеку? Вот глупо вышло! Вдруг в тот самый час, когда начнут оплакивать умирающего отца, в «дом» ввалится Исроел: «Пожалуйста, вот костюм, заказанный для Пенека!»

А плакать в «доме» уже понемногу начали. Плакали пока еще не очень сильно, но все же на кухне это услышали. Буня, возясь у печи, сказала:

— А плачут совсем по-простому, как бедняки. Только чуточку тише.

Все молчали. Буня добавила:

— Как говорит сапожник Рахмиел: «Рамы в домах у богачей двойные, оттого их дух наружу не выходит».

Было это до того, как в «доме» начали плакать по умирающему Левину. После отъезда Шавеля все — и мать, и Шейндл-важная, и Иона, и Шолом — были радостно настроены и оживленно толковали с таким видом, словно заключили выгодную сделку. Шавеля разбирали по косточкам:

— Он приехал поговорить о пивоваренном заводе.

— Ясное дело!

— Это сразу было видно.

— Для того старый Иойнисон его и прислал.

— Хорошо мы сделали, что не завели с ним разговора в гостиной.

Иона добавил:

— Умно сделали, что повели его прямо к отцу.

У Шейндл-важной лицо вдруг становится скорбным, задумчивым.

— Да, — говорит она, — Шавель едва увидел больного отца, сразу в лице изменился. Онемел…

Все знали, отчего Шавель «изменился в лице».

Увидев больного, он сразу понял: о том, чтобы повести разговор о пивоваренном заводе, сейчас нечего и думать.

Все в «доме» это сознавали, но никому и в голову не приходило, что они сыграли на болезни отца, использовав ее для своих торговых дел. Все были чрезвычайно довольны ловкой выдумкой Ионы. Введя Шавеля к отцу, он как бы говорил с гостем начистоту: «Ты ведь приехал не проведать больного, а поговорить с ним о делах. Изволь, говори!» Все были довольны и тем, что эта выдумка пришла в голову именно старшему в семье — Ионе, который и в будущем станет вести все дела «дома». Значит, можно успокоиться — есть надежная опора. Они не спускали глаз с Ионы, смотрели на него с восхищением, особенно Шолом. От избытка чувств он несколько раз произнес:

— Гмм… гмм!..

Мать вздохнула:

— Дети мои, дети…

Ее всегда преследует страх: бог может покарать за неумеренную радость. Этот страх она испытывает особенно сильно теперь, когда так тяжело болен хозяин дома…

Предчувствия матери оправдались. К вечеру отцу внезапно стало хуже.

В полдень, как каждый день, у постели больного возился врач вместе с Муней. На этот раз врач долго применял разные катетеры, но ничего не мог добиться. У измученного Михоела не хватило сил вынести чудовищную боль, и он на несколько минут потерял сознание. Врач был вынужден оставить его на время в покое. В «доме» тихо всплакнули. Шейндл-важная заломила руки, зубы у нее стучали, и она набожно набросила шарф на голову. Мать едва добрела до спальни, упала без сил на кровать. Поминутно она посылала узнать, что с больным. Кассир Мойше сказал входившему Ешуа Фрейдесу:

— Так плохо ему еще никогда не было.

Муня в сторонке уверял:

— Во всем виноват доктор. Рука у него тяжелая. Пальцы деревянные.

У самого Муни пальцы очень ловки, словно созданы для того, чтобы перебирать тонкие механизмы. Муня считает, что ум у человека сосредоточен не в голове, а в пальцах. Так он и говорит:

— У одного рука умная, у другого — дура дурой.

Потому-то он невысокого мнения о враче, пользующем Левина.

— То есть он, — говорит Муня, — врач хотя и приличный, но руки у него никудышные. Настоящие лопаты.