Давид Бергельсон - На Днепре

— И Пенека в том числе… вот он здесь…

Нет, тьфу! Пенек и сам возмущен. Позор! Пришел посидеть возле отца, а сам только тем и занят, что думает о мухе на стене. Он, Пенек, болтушка — и только!

Однако это мгновение какое-то особенное. Оно упрямо ввинчивается в память. Пенек запомнит, что порой можно услышать кое-что и в жужжании мухи!

В жужжании мухи — так кажется ему — он с удивительной отчетливостью слышит слова: «Деньги добывают в Умани».

Это давно минувшая история.

Пенеку не было еще и пяти лет, когда он как-то спросил отца: «Папа, откуда ты достаешь так много денег? Они у тебя целыми пачками лежат!»

Отец ответил: «В Умани, дитя мое». (Умань — ближайший уездный город.)

Пенек понес эту новость на кухню. Там подхватили эту шутку, часто переспрашивали мальчика: «Пенеке, где добывают деньги?» — и потешались над смешным детским ответом: «Деньги добывают в Умани». Теперь кажется, что эти же смешные слова беспрерывно слышны в жужжании мухи:

— Жужж… Деньги добываются в Умани… В Умани добывают деньги…

Нет, жужжание мухи невыносимо. Особенно теперь, когда в этой комнате умирает отец. Пенек тихо взбирается на стул. Он хочет поймать муху, оборвать ей крылышки или просто раздавить и выбросить. Пенек становится на стул очень тихо, — стул не должен издать ни малейшего звука. Но как ни осторожен Пенек, стул покачнулся как раз в тот момент, когда он протягивает руку, чтобы поймать муху. Да и где там ее поймать — она вырывается из-под пальцев! Надо же случиться такой оказии: стул под Пенеком трещит. Отец снова открывает глаза, обводит взором Пенека, видит, чем он «занят». На восковом, безжизненном лице больного появляется болезненная гримаса, глаза снова закрываются. Пенек чувствует, каким ничтожным должен был он в то мгновение выглядеть в глазах отца. Пенек готов растерзать себя!

Вот тебе на!

Попробуй растолкуй кому-нибудь это происшествие. Ведь он хотел прихлопнуть в этой комнате не муху, а назойливое жужжание, в котором чудились слова: «Деньги добывают в Умани!»

Вот так Пенеку не везет во всем. Еще один пример: не сегодня завтра принесут Пенеку новый костюм, возможно, как раз когда отец будет испускать последний вздох. Попробуй тогда оправдаться, объяснить, что костюм имеет свою историю: «подмастерье Шмелек», «портной Исроел», «прибавка» и т. д.

Разве кто-нибудь это поймет?

Нет, благодарю покорно! Больше Пенек в дураках сидеть не хочет. Он твердо решает:

— Покончить с костюмом! Сегодня же! Немедленно!

В тот же вечер Пенек побывал у портного и узнал: Пейса прожег горячим утюгом чей-то сюртук, но скрыл это. Лишь теперь спохватились. Дом гудел от криков; в воздухе висела брань, горячая и удушливая, как раскаленный утюг. В угаре ссоры вошедшего Пенека никто не заметил.

Среди висевшей в комнате незаконченной одежды Пенек увидел свой костюм, почти совсем готовый: только левый рукав был приметан на живую нитку.

Пенек, став спиной к костюму и заложив руки назад, потянул к себе рукав. Рукав подался. Пенек дернул сильнее — оторванный рукав очутился в его руке. Прекрасно! Пусть здесь, в доме, поссорятся еще немного. Пенек ловко засунул рукав под курточку и тихонько выскользнул из комнаты. Оставался лишь один вопрос: «Куда девать рукав?»

Ему пришло на ум спрятать рукав в каморке Шмелека. Лучшего места, пожалуй, не найти.

Он направился туда, как вдруг увидел: с окраин люди бегут к главной улице. Пенек побежал вместе с толпой и остановился, услышав плач. Лишь теперь он узнал: «Плачут Лея и Цирель».

Простосердечные и скромные, они идут обнявшись и горько плачут. Они не желают считаться с новыми великосветскими порядками, заведенными Шейндл-важной в «доме». Они поступают, как вся беднота на окраинах, когда кто-нибудь из близких при смерти, — они идут на кладбище поплакать на могилах родных, воззвать к их помощи.

Пенек мгновенно забыл о рукаве, спрятанном под курткой. Охваченный страхом, задыхаясь, он побежал домой, посмотреть, что с отцом.

Врач не уехал. Не ушел домой ужинать и Муня, хотя известно, что он обжора. Уж очень он любит на ночь угощаться жареным мясом. Он наскоро закусил здесь же, в передней. С винокуренного завода приехал муж Шейндл-важной — Бериш. Раз у постели умирающего собрались все члены семьи, пусть видят, что в роковую минуту и он, Бериш, не запоздал.

Заложив руки в карманы, он бродит по дому с видом брезгливым и отчужденным. Бериш считает окружающих настолько ничтожными, что даже не ждет от них внимания к своей особе. В большом зале он беседовал с врачом о тесте, кичился своей начитанностью — он понимал кое-что и в медицине. Пенеку казалось: Бериш и врач щеголяют друг перед другом разными мудреными словами.

И еще казалось Пенеку: прежде чем выехать из дому, Бериш посоветовался со своим прапрадедом, царем Давидом, ехать ли к умирающему тестю. И тот с царским великодушием сказал Беришу:

— Что ж, как-никак он тебе тестем приходится. Поезжай!

Поздно вечером врач снова вошел в комнату больного и стал опять возиться с разными катетерами. За дверьми стояли родные. Глаза у всех были заплаканы. Из-за двери было слышно, как врач раздраженно ругал Муню:

— Болван! Не так высоко! Опусти ниже! Не так сильно! Вот так! Чуть вбок!

Так продолжалось с полчаса. Наконец послышался охрипший голос врача:

— Ну вот! Видите? Пошло…

У двери торопливо зашептали «слава богу», побежали с радостной вестью к матери. Но лицо врача, вышедшего из комнаты больного, не выражало ничего утешительного, и ответил он кисло:

— Да…

— Пошла…

— Очень мало…

Муня ответил еще более кисло:

— Чуточку… несколько капель…

Все кинулись к врачу:

— Что же делать?

Поняв, что ему здесь волей-неволей придется провести всю ночь, врач, не желая умалять свое достоинство, сказал твердо:

— Дадим больному передохнуть часок и попытаемся еще раз.

Около часу ночи доктор действительно возобновил попытку. Она была безрезультатна. Семья собралась в кабинете. Тут же находились кассир Мойше и Арон-Янкелес. По телеграфу вызвали трех врачей из соседнего городка. Весь дом был ярко освещен. Парадные двери открыты. Казалось, все имущество, находящееся в доме, скоро станет ничьим, бесхозным; каждый сможет зайти в «дом» и взять, что ему понравится. Никто не ложился спать. Пенек не разделся, опасался остаться один в комнате, боялся уснуть, опоздать, пропустить то, чего пропустить нельзя. И все-таки он уснул, полусидя в уголке. Проснулся он на рассвете и, услышав надрывные голоса Леи и Цирель, почувствовал прилив бодрости. «Ах, эти добрые Лея и Цирель! Без них не прольются в доме настоящие слезы, без них не прозвучат в доме настоящие рыдания…»

К вечеру портной Исроел велел передать Шмелеку: