Давид Бергельсон - На Днепре

— Пошел вон, барчук задрипанный! Убирайся! Не то швырну тебе в голову вот это яйцо.

Но Пенеку все это было до того интересно, что он с места не тронулся. Со двора вышла Буня. Она тоже щурилась на солнце. Взглянув на здоровые, румяные щеки Лейбиша, она уперлась засученными мокрыми руками в бока и спросила:

— Как тебя зовут?

Лейбиш посмотрел на свои ноги. Они могли всем показаться крепкими, здоровыми. Но он не мог ими двигать. Из-за этого ему стыдно было смотреть людям в глаза. Вместо ответа он молча пошарил руками в пыли. За Лейбиша, словно желая отвязаться от докучливых вопросов, ответила мать:

— Зовут его Лейбиш. — И добавила более мягко: — Иные уверяют: наречешь ребенка именем больного родственника, болезнь на ребенка накличешь. А я ведь дала ему имя покойного дяди. Силачом он был, носильщиком в Илинце работал! Все знали его: подковы гнул пальцами…

Буня спросила:

— А на лиман возили мальчика? Грязями его лечили?

Жена шорника вздохнула:

— Куда уж нам, беднякам, на лиман! Только и проку, когда богач захворает, врача подстережешь и с ним посоветуешься.

Она кивнула в сторону «дома», где сейчас находились три медицинские знаменитости.

— Как вы думаете, — спросила она, — можно будет к ним пробиться?

Пенека поразили слова женщины: «Только и проку, когда богач захворает». Как будто знакомые слова… Они правдивы, чем же они задевают? Но размышлять было некогда. Из всех закоулков города к «дому» стекались увечные и больные в сопровождении родных, которые их торопили. Нужно быть дураком, чтобы пропустить такой случай «поживиться» возле больного богача. Пришел скорняк Нюка. На вытянутых руках его лежал закутанный в чистенькое тряпье ребенок. Про этого ребенка Муня говорил:

— Ему всего три года, а гниет он уже будто лет десять.

За Нюкой с бутылкой молока в руке шла его жена. Она была одета странно, точно собралась в дальний путь: напялила на себя все тряпье, какое у нее было. Вид у нее был до того торжественный, что Пенеку показалось: этой женщине унизительно сидеть на крыльце рядом с прочей беднотой, — надо вынести ей табурет.

Пришла Вигдориха, что снабжает «дом» курами и яйцами. Сердобольная, как всегда, она явилась не ради себя, а привела дочку сапожника Крука. Эту девушку терзал двойной стыд: и то, что ее исчезнувший из города отец побирается где-то по чужим дворам, и то, что на лице у нее растет багрово-синяя язва, похожая на «жабу». «Жаба» покрыла всю щеку, захватила ухо и протянула лапы к носу. Пришла жена сердитого Зейдла с двумя золотушными детьми, от которых за версту несет чирьями и прогорклым маслом. Пришел столяр Генех с женой и двенадцатилетней девочкой, у которой хирург уже удалил два ребра.

Все разновидности недугов и болезней человеческих пустились в путь к «дому»: искривленные ноги, прогнившие носы, «дикое мясо» вокруг слепнущих глаз, ломота в костях, застарелый, затяжной удушливый кашель. Пришел один из кузнецов с женой, пугающей соседей безудержной скрипучей икотой…

Окраинная беднота обступила богатый «дом» кашлем, икотой, зловонием гниющих язв, смрадом разлагающихся заживо людей.

«Дом» глядел на них равнодушными окнами, точно на пустое место. «Дом» был ко всему так жестоко безразличен, что все вокруг уже перестали сознавать бесстыдство этого равнодушия. Начисто выбеленный, обсаженный деревьями, украшенный резными крылечками, осажденный толпой калек, «дом» был теперь занят собственной бедой и крепко держал трех врачей у постели умирающего хозяина. И если бы ожидающие на улице больные завладели сейчас этими врачами, «дом» счел бы это грабежом, против которого должна восстать сама мировая справедливость.

В «дом» потянулись один за другим местные набожные евреи. Они не замечают умирающей бедноты, — это их не трогает, но умирающий богач напоминает им об их собственной неизбежной участи. Пришел Михель, бывший учитель, человек с шишкой на лбу, ныне кантор, обслуживающий в осенние праздники деревенские молитвенные дома. Войдя в столовую, он сразу богомольно нараспев загнусавил псалмы. «Дом» пользовался у него кредитом: Михель знал, что ему за чтение псалмов заплатят. Пришел и Алтер Мейтес. Явился он только из страха перед карой небесной: а вдруг бог накажет его за то, что он, Алтер, не оказал достаточных почестей умирающему богачу. Войдя, он тотчас попросил вызвать из комнаты больного кого-либо из старших детей. К нему вышла Шейндл-важная. Алтер обратился к ней:

— На улице столько больных! Все бедные и несчастные. Вы бы выслали к ним хоть одного из врачей. Шутка ли, такой момент. Бедняги могут, упаси бог, проклясть вас…

Шейндл-важная вернулась в зал. Пенек готов был проводить одного из врачей на улицу. Он слышал, как Иона и Шолом допытывались у Шейндл:

— Зачем он тебя вызывал?

— Да нет, ничего! — злобно отмахнулась Шейндл-важная. — Дурак он, этот Алтер. Вот и все.

Иона спросил:

— Все же в чем дело?

Заплаканная Шейндл-важная поморщилась:

— Да ничего. Голову морочит…

Все это врезалось в память Пенека. Много лет спустя вспоминая пережитое тогда, он снова слышал: «Не простится… Не простится…»

Три знаменитых врача, приехавших к умирающему Левину, лечат большей частью богатых людей. Они и сами богаты. В городе о них говорят с кривой усмешкой:

— К ним не подступишься. Очень нужен им твой полтинник!

Один из них — доктор Богомольский, тучный, с двойным подбородком. Дышит тяжело и с шумом, словно кузнечный мех. В его маленьких глазках — неизменная улыбка, рот упорно замкнут. Он сед не столько от возраста, сколько от важности и беспрерывных удач. Все его пациенты богаты и верят в него, как в чудотворца.

Второй — доктор Брун, рослый, с рыжей кудрявой головой. Веснушки густо усеяли его лицо, руки, губы и, кажется, даже глаза. Говорит он очень мало. Зол на всех в округе за то, что доктора Богомольского ставят выше него. Пенеку кажется, что скупая размеренная речь доктора Бруна попахивает карболкой.

Третий — доктор Бидерман. Сын богатого портного. Учился за границей. Считает всех врачей округи простыми знахарями, себя одного — ученым врачом.

О нем так и говорят:

— В профессора бы вышел, кабы не был евреем [25] До революции некрещеные евреи были лишены права занимать кафедру. .

Все трое — усталые и раздраженные взаимной завистью и враждой. Чтобы скрыть ее, они здесь, в «доме», подчеркивают уважение друг к другу, любезно предоставляя «коллеге» первому осмотреть больного и высказать свое мнение.

Врачи сразу поняли, что у больного не сегодня завтра начнется агония, и решили сказать детям:

— Нам здесь больше нечего делать.

Дети — Лея и Цирель были тут же — собрались вокруг матери и заплакали громко, навзрыд, совсем как голосят над покойником на бедных окраинах. Плач донесся до залитого солнцем крыльца. Ожидавшие там больные восприняли его с чувством облегчения, хотя никто из них не мог бы сказать, почему именно стало легче. На какое-то мгновение все забыли собственные горести, болезни, уродства. Казалось, что со смертью богача воспрянет мир, вздохнет свободнее, хотя никто не представлял себе, как это произойдет. А может быть, так казалось одному лишь Пенеку, казалось потому, что в этот момент из переулков, из-за рынка к «дому», точно на торжество, потянулись подростки. Пенек слышал, как Янкл сказал одному из сидевших на крыльце: