Давид Бергельсон - На Днепре

— Туда, туда! Прямо! Через большой зал!

Пенек верил, что он облегчает людям путь туда, куда их властно влечет. У него навсегда осталось воспоминание о том, как окраина на короткое время завладела домом. Это плохо для Шейндл-важной, Ионы, Шолома, Блюмы и Фолика. Стало быть, это хорошо для него, Пенека. В толкотне и шуме многолюдной толпы он успел заметить, что некоторые люди, топча ногами ковры, даже улыбаются — до того им это приятно. Люди не шли, а протискивались из одной переполненной комнаты в другую. Наибольшая давка была в комнате отца. Каждому хотелось собственными глазами увидеть умирающего богача.

В мягких креслах гостиной вокруг матери сидят ее дети. У них опухли глаза и носы покраснели от слез. Пенек часто забегает сюда. Голова его полна самых разнообразных мыслей. Он думает не о себе, а о других. Одна из волнующих его мыслей относится к Ешуа: «Кончено! Он может попрощаться с „трешницей к субботе“».

Мать, Шейндл-важная, старшие братья никогда не простят Ешуа всю эту кутерьму. Напустил в дом бедноту, выдумал слова, якобы сказанные Михоелом: «Распахните все двери! Пусть придут взглянуть на меня в назидание самим себе!»

В гостиной Шейндл-важная кричит, хватаясь за голову:

— Когда же все это кончится?

Она имеет в виду толпу, непрерывным потоком заливающую комнаты.

— Должен же наступить этому конец!

Но дальше жалобных выкриков Шейндл не идет. Нельзя же выгнать бедняков, с дальних концов городка пришедших «почтить» отца. Нельзя же им сказать: уходите с богом!

Среди собравшихся в гостиной членов семьи сидят подавленные Лея и Цирель. Им сейчас вдвойне горько. Жилось им всегда тяжело, точно они и не дочери богача. А теперь они лишены возможности даже выплакать горе у постели отца: пробиться к нему невозможно. Очевидно, беднота не скоро уступит захваченное ею место в «доме». Бедноте удалось обрести власть над умирающим богачом. Теперь он принадлежит обитателям убогих окраин. Глубоко преданный «дому» Арон-Янкелес несколько раз пытался втиснуться в толпу, убедить людей:

— Довольно! Будет! Поглядели — и хватит с вас!

На него свирепо зашикали со всех сторон: «Тише!» — словно его хриплый голос оглушал людей.

По-видимому, они решили остаться здесь возможно дольше. Затаив дыхание они жаждут увидеть, как испускает дух человек, который среди жалких лачуг бедноты воздвиг роскошный «белый дом», человек, обеспечивший свою семью тем, чего были лишены другие. Каждый клочок пространства у кровати умирающего — желанная цель для людей, стекающихся сюда со всех концов городка, наполняющих комнату запахами закоулков и своей нищеты. Пенеку знакомы все явившиеся сегодня в «дом». Людей можно знать в лицо или по именам, но Пенеку хорошо известны также горести и заботы обитателей окраин, этих временных владык «дома».

В комнату отца врывается новая людская волна. И этих почти всех Пенек знает: стекольщик Додя, сапожник Рахмиел, жена сапожника Крука, жена кузнеца, маляр Нахман, Вигдориха. Нахмана едва не задушили в толпе. Он похож на полупомешанного, выглядит как «мертвец на третий день» — так именно выразился о нем здесь, в давке, сапожник Рахмиел.

— Пропустите, пропустите его, — сказал о нем Рахмиел, — он ведь не зря пришел сюда. Поблагодарить хочет.

Но Нахман даже не понимает, что речь идет о нем. Из трех почернелых расшатанных зубов, долгие годы торчавших у него во рту, остался только один. Нахман растерянно озирается, словно ищет здесь потерянные зубы.

В гуще толпы виднеется несуразная, взъерошенная фигура бедной женщины. Это веснушчатая жена канатчика. От нее разит резким запахом грудных младенцев, которых она с точностью часового механизма рожает ежегодно к концу зимы. Она вся охвачена желанием пробиться как можно ближе к умирающему богачу, на ее лице мелкими жемчужными каплями выступает пот. Подойдя вплотную к кровати, она высовывает кончик языка, словно собирается выкинуть смешную штуку, и щиплет пониже поясницы стоящего перед ней великана Фройку.

— Отойди, — шепчет она, — пропусти меня.

Ей хочется, чтобы Фройка сию же минуту уступил ей место у кровати умирающего.

— Дай посмотреть!

Она игриво косится на атлетическую фигуру Фройки. Взгляд ее полон вожделения.

— Черти бы тебя побрали! — шепчет она парню на ухо. — Когда же ты наконец женишься?

В обычное время вряд ли поддалась бы искушению эта женщина, ежегодно против своей воли рожающая детей. Но теперь особое время: теперь умирает местный богач.

— Фройка, — шепчет она, — бррр! Проваливай! Не трогай меня! Околеть тебе! Убирайся! Слышишь?

Нет, Пенек не поверит басням, что эти люди пришли сюда «назидания ради». Не такие лица бывают у людей, ищущих «назидания». Тут же, в комнате, некоторые из толпы, встретив взгляд Пенека, чуть заметно, с игривостью подмигивают ему. Это должно означать:

— Хорошо?..

— Как по-твоему, Пенек?

Красный, точно сейчас из бани, с маслеными глазками, сапожник Рахмиел проталкивается обратно в большой зал. Увидев в комнате новую группу людей, он начинает сыпать остротами с таким видом, точно раздает всем медовые пряники:

— Говорят, земля круглая, а я говорю: скользкая она. Ведь видно же: идут по ней да падают. Не спасают и золотые подковы.

Кажется, ему самому теперь доставляет некоторое удовольствие мысль, что земля кругла и золотые подковы не предохраняют от падения. Окружающие слушают его с удовольствием, словно и впрямь он угощает их пряниками. Все же приходится признать, что никто из умиравших зимой на окраине от тифа не собирал вокруг своего смертного одра такой толпы. Ремесленный люд не бросал тогда работы, чтобы бежать к умирающему. Ясно: здесь, в «доме», все же происходит нечто значительное, чего Пенек понять не может. Ему еще нет и тринадцати лет. Это, однако, не значит, что он не поймет этого впоследствии. Пенек — человек, старательно накапливающий наблюдения, подобно муравью, хлопотливо собирающему запасы на зиму.

Пенек и минуты не может усидеть на месте. Он без отдыха снует то среди людей, наполняющих комнаты, то в толпе, собравшейся у «дома». Выйдя на улицу, он чувствует боль в заплаканных глазах, — вероятно оттого, что день необычайно ярок, по-летнему зноен. Солнце заглядывает всем в лица и, кажется, вот-вот защебечет, как птичка.

Нижняя губа Пенека вздувается, синеет: мальчик вспоминает винокуренный завод отца. Он вспоминает не столько самый завод, сколько сырой подвал в большом жарком корпусе и одноглазого мальчика-украинца, который целыми днями погоняет лошадей и кружится вместе с ними. Все, что Пенек видел там, всплывает теперь перед его глазами с поражающей отчетливостью: взопревшие лошади ускоряют свой бег, зловонные капли падают гуще и чаще, а голосок мальчика звенит, словно возвещает миру: