Давид Бергельсон - На Днепре

В конторе Ешуа застал кассира, Арона-Янкелеса и Хаима Ташкера. От них он узнал, что у больного отнялся язык.

— Ага! Понял!

И опять это прозвучало внушительно. Седые брови Ешуа вскинулись, насмешливая искорка в глазах исчезла. Губы дрогнули. Он спросил взволнованно, точно ждал от ответа очень многого:

— Давно?

Ему ответили:

— С час… Может, и больше…

И добавили:

— Боли, должно быть, очень мучают его. Привезли морфий. Врач здесь. Сейчас вспрыснет.

Сдерживая приступ кашля, кассир Мойше заговорил сдавленным голосом:

— Чудно! Он все еще в полном сознании. Недавно я подошел к нему. Он взглянул на меня, что-то пролепетал. Не разобрал я. Это уже не речь…

Ешуа:

— Ага! Понял!

И опять Пенеку почудилось, что он вместе с Ешуа так же удивленно открыл рот и снова сказал: «Ага! Понял!»

Ешуа торопливо засеменил по комнатам. Пенек — за ним следом. Обе двери из комнаты отца — одна в зал, другая в соседнюю комнату — были открыты настежь. Плач детей и родных доносился сюда с двух концов дома, словно сквозной ветер. Кровать, отодвинутая от стены во время визита врачей, так и осталась стоять посреди комнаты. На кровати, на груде подушек лежала мертвая, седая, серая, как пыль, борода. Выше — безжизненные, наглухо замкнутые уста, восковое лицо с закрытыми глазами. Один только лоб беспрерывно морщился, точно пытался согнать докучливую муху.

Можно было подумать, что Ешуа на пороге комнаты скинул башмаки, — так бесшумно и стремительно шагнул он вперед. Схватив со столика стакан с водой, он плеснул себе на руки, пролил на пол, но не обратил на это никакого внимания. Навощенный паркет в его глазах сейчас ничего не значил, — вода так вода, — пожалуй, можно было обойтись с этим паркетом и похуже. Бесшумно скользнув к изголовью больного, Ешуа наклонился и взглянул Михоелу в лицо сердито, почти злобно. В глазах мелькнуло недоверие: так смотрят на человека, с которым сводят старые счеты. Постояв с минуту, Ешуа громко окликнул:

— Михоел!

Тишина.

— Михоел, сын Гавриела!

Тишина.

— С тобой говорит Ешуа Фрейдес!

Безжизненные глаза больного оставались закрытыми. Губы дрогнули. Послышалось слабое и невнятное бормотание. Звуки шли как будто издалека, напоминали гудение оборванных, болтающихся в воздухе проводов телеграфного столба, когда в него ударят камнем: он больше не соединен с другими столбами, но свисающие провода все еще гудят. В постели лежал человек, у которого все нити, связывавшие его с жизнью, были порваны. Он был богат, но все, что он совершил, лежало уже позади — в прошлом. К ответу его не призовешь — поздно!

Ешуа, поглядывая сердито и озабоченно, извлек из-за пазухи черный пояс и, по еврейскому обряду, опоясался им. Потом, оглянувшись, заметил в углу Пенека и тут же сердито приказал:

— Вон отсюда! Живо! Тебе тут не место!..

Пенек испуганно отшатнулся. Доносившийся отовсюду надрывный плач неотразимо влек его к себе. Пенек побежал туда, где плакали.

Что делал Ешуа, оставшись один в комнате Михоела?

Позднее выяснилось: никто не понимал лепета больного, а Ешуа все было ясно. Он даже злился на окружающих:

— Тупоголовые! Как не понять? Я все понимаю!

Пенек находился среди других детей, когда Ешуа, вбежав в комнату, замахал руками:

— Тише!

Ешуа, казалось, еще больше поседел. Лицо его пылало от возбуждения:

— Тише! Михоел говорит: «Зачем ко мне пристают с морфием? К чему эти вливания? Зачем меня отвлекают?» Он говорит: «Хочу пострадать на этом свете. Я заслужил это».

Никто не знал, действительно ли слышал Ешуа эти слова или он сам их выдумал, а может быть, просто ему почудилось, что Левин их пробормотал, но врача больше к Михоелу не допускали. Власть над умирающим Левиным перешла к Ешуа. Глаза его сверкали сердито и мстительно. Он вернулся в комнату, снова вышел оттуда и с видом одновременно озабоченным и повелительным спросил:

— Ну как? Отослали врача? Хорошо! Не беспокойтесь, я беру все на свою ответственность.

Как буйные ветры, то утихающие, то вновь налетающие, всю ночь звучали рыдания детей. Косноязычный лепет больного походил на эти рыдания: он тоже то замирал, то оживал снова. К утру бормотание ослабело, но участилось. Поспешили послать за Ешуа: авось он разберет. Опоясанный черным поясом, Ешуа тотчас явился. Войдя в комнату умирающего, он властно приказал:

— Уходите отсюда. Все!

Несколько минут он оставался один на один с больным. Потом вышел, красный и возбужденный. Глаза Ешуа пылали еще сильнее, чем вчера. Волнуясь, он передал обступавшим его детям слова отца:

— Он говорит: «Зачем меня заперли в комнате?» Он говорит: «Пусть дадут знать всем в городе. Распахните все двери». Он говорит: «Пусть придут взглянуть на меня в назидание себе самим».

Шейндл-важная схватилась за голову и с истерическими воплями заметалась по комнате. Мать лишилась чувств. Но на Ешуа, окончательно вошедшего в роль командира, бабьи истерики и обмороки не производили никакого впечатления.

Быстро распахнув окно, он обратился к толпе, собравшейся, как накануне, у «дома», и громко повторил слова, только что сказанные детям.

В толпе, стоявшей у «дома», слова Ешуа не сразу были поняты.

— О чем он?

— Чего он хочет?

— Что он сказал?

Наконец поняли. Мигом все забыли о деньгах, которые собирались требовать с «дома» на общественные нужды.

Люди ринулись ко всем дверям и входам в «дом», словно поверили, что со смертью богача нужда навсегда уйдет с городских окраин, что с этим отныне покончено и грядет избавление.

Непреодолимое желание увидеть собственными глазами, как умирает самый богатый человек городка, на мгновение перечеркнуло все мысли о насущных, будничных заботах, Сила, толкавшая людей в «дом», была крепче всякой сдерживающей узды. «Дом» как будто почувствовал это и тотчас распахнул перед толпой все входы, все двери. Под напором густой толпы треснула дверь на веранде и зазвенели разбитые стекла. Пенек увидел: муж Шейндл-важной, Бериш, схватил за локоть здоровенного верзилу Фройку, подмастерья одного из местных скорняков:

— Ты зачем стекла бьешь?

Фройка сначала двинул локтями, чтобы проложить себе дорогу в толпе, потом уставил на Бериша злые глаза:

— А кто ты мне? Кормишь меня, что ли?

В памяти Пенека надолго остались злые глаза Фройки и его вопрос: «Кто ты мне?»

Во взгляде Фройки, в его словах было нечто более значительное, чем звон разбитых стекол. Фройка был одним из первых ворвавшихся в дом и остановившихся неподвижно, подобно первой волне, разрушившей шлюз и на мгновение задержавшейся перед открывшимся простором: куда ей теперь хлынуть?

Пенек точно создан, чтобы помогать людям, услуживать им. Он указал хлынувшей человеческой волне дорогу к умирающему отцу: