Давид Бергельсон - На Днепре

— Согласен на прибавку. Выходи на работу. Сейчас же.

— Сейчас же?

Шмелек взглянул на жену. Черные глаза ответно взглянули на Шмелека. Молодая женщина велела передать Исроелу:

— Мы подумаем. Завтра дадим ответ.

Утром к Шмелеку явился Пейса. Жена Шмелека нарочно вышла из каморки, чтобы сказать громко, вслух:

— Явился наконец этот негодяй Пейса. Он пришел только потому, что Исроел его выгнал. Пусть Пейса спасибо скажет, что я ему не плюнула в его бесстыжие глаза.

Пейса умолял Шмелека не выходить на работу без него. Клялся, что отныне и навсегда…

— Бог — свидетель!

Он рассказал о том, что вчера произошло в мастерской портного Исроела.

Искали пропавший рукав пиджака Пенека. Перерыли весь дом. Перетряхивали, перебирали все куски сукна, незаконченные костюмы. Пейса кинулся помогать хозяину. Подошел к комоду. Исроел оттолкнул его, двинув в бок: «Ты не суйся, это твоя работа, и прожженный сюртук, и пропавший рукав. Нарочно сделал ты все это. — Тут Исроел не своим голосом закричал: — Я знаю, ты заодно со Шмелеком!» Пейса промолчал и сел за работу, но Исроел отнял ее и подвел Пейсу за руку к двери, возле которой висел на гвозде его пиджак. «Одевайся, — сказал он, — и ступай домой. Сейчас же. Ты мне больше не нужен».

Шмелек спросил:

— Что же было дальше?

Пейса ответил:

— Больше ничего не было. Он меня выгнал.

Шмелек спросил:

— А где же рукав?

Пейса опять стал божиться и клясться:

— Лопни мои глаза! Провалиться мне сквозь землю, если я прикоснулся к этому рукаву.

Жена Шмелека сказала:

— Послушай меня, Пейса! Долго г’азговаг’ивать с вами не стану: этого вы не заслужили. Об одном только спг’ошу вас: как вам тепег’ь не стыдно сказать Шмелеку: «Не выходите без меня на г’аботу»? Шмелек не пойдет на г’аботу без Цолека. Это да… На вас же ему наплевать…

Шмелек добавил:

— У меня с тобой разговор короткий: ступай, подлиза! Холуй хозяйский!

Пейса ушел ни с чем. Шмелек пошел на улицу, но скоро вернулся.

— Вот тебе новость, — сказал он жене, — Пейса плачет, просит людей помирить меня с ним.

Шмелек снова вышел на улицу и вернулся не один: рядом с ним шел Нахке, сын Алтера Мейтеса.

— Вот, — сказал он жене, — я его привел к тебе. Он знает все дела о «бастовках». Ты не смотри, что ему всего тринадцать лет. Он в этих самых «бастовках» собаку съел.

— Послушай-ка, главный инженег’! — обратилась к нему жена Шмелека. — Ну-ка, посоветуй, как тут быть. Ты, впг’очем, навег’ное, в этих делах понимаешь как г’аз столько, сколько кот наплакал…

Нахке, опустив глаза, смущенно улыбался. Однако ответил вполне отчетливо:

— Как же мне не знать? Стачка на нашей мебельной фабрике этой зимой продолжалась целых два месяца. Думаете, не нашлись штрейкбрехеры?

Жена Шмелека поразилась:

— Эге-ге! Каков язычок! На шаг’ниг’ах!

Тут вдруг зашел Пенек. Он забежал на одну минуту и не рассчитывал встретить здесь посторонних. Пенек хотел спрятать у Шмелека рукав своего костюма и тотчас же бежать обратно к охваченному горем «дому», к умирающему отцу.

Увидав Нахке, Пенек остановился, изумленный и бледный, словно попал не туда, куда ему было нужно. Он встретил взгляд жены Шмелека. Черные глаза ласково блеснули. Жена Шмелека сказала Нахке:

— Вот он, Пенек, сог’ванец. Это он все вг’емя помогал нам…

Пенек забеспокоился: вот-вот она сболтнет о нем еще что-нибудь.

Он вытащил из-под полы украденный накануне рукав и положил его на стол. Шмелек опешил:

— От твоего нового костюма? Как же он попал к тебе, рукав-то?

Пенек не сразу решился сказать всю правду:

— Я его вчера потихоньку стащил.

Шмелек:

— Зачем?

Пенек:

— Так… нарочно…

«Нарочно» означало: «Нарочно, чтобы теперь, теперь, когда умирает мой отец, Исроел не мог бы закончить шитье костюма». Но поняли его иначе: «нарочно», чтобы Исроел заподозрил в краже рукава Пейсу. Шмелек даже подпрыгнул, словно собираясь пуститься в пляс, и спросил у Нахке:

— Как, говоришь, называется это у вас в городе? Вести «бастовку»?

Он указал на Пенека:

— Вот кто вел мою «бастовку»! Поддержал в беде. По-настоящему!..

Но для Нахке это вовсе не было новостью. Он знает, что Пенек все время носил Цолеку украдкой еду. Сам Цолек ему об этом рассказывал. Знает он и о деньгах, которые Пенек стянул и отдал Боруху, Нахке с важностью шагнул к Пенеку, — так, видно, поступают в большом городе, — протянул ему руку и по-детски пробасил:

— Сказать тебе правду? Не ожидал я, что ты таким окажешься…

Пенек почувствовал, — вот-вот Нахке добавит:

«Ты ведь оттуда, из „белого дома“…»

Нет, уж лучше бы его Нахке не хвалил!

Наскоро, почти сердито, он вырвал у Нахке свою руку и, не оглядываясь, побежал к набухающему плачем «дому», к умирающему отцу.

К «дому» тянутся со всего города увечные, больные, калеки. Они идут, их везут и несут со всех окраин. Пенеку будет памятен тот день, когда постель умирающего отца окружили три лучших врача из соседнего города.

Солнце в то утро было гораздо обильнее и щедрее, чем в обычные дни.

После яркого солнечного света сумрачной казалась теневая сторона. Пенек ослеплен полдневным зноем, и всюду в тени мерещатся ему пятна.

Щурясь от солнца, первым у дома появился Лейбиш, тринадцатилетний сын шорника Элии. Легко сказать: «появился». Лейбиша несли на руках до самого «дома», чередуясь, отец и мать. Они обливались потом под горячим солнцем, от них шел запах сукна под раскаленным утюгом. Вот уж пятый год, как Лейбиш не может передвигаться без посторонней помощи. Но он все еще рослый, тяжелый. Соседи говорят о нем, покачивая головой:

— Вишь какой стал! А сила в нем и поныне большая! Богатырем мог вырасти…

Элия донес Лейбиша до залитого солнцем резного крыльца перед «домом» и опустил его на землю, закусив от напряжения нижнюю губу.

— Так… — пробормотал он. — Полдня потерял из-за тебя. Работу бросил… Кожу вставил недоделанной… Чем же тебе, брат, помочь? Жизнь свою отдать, что ли?

Подошел Пенек. Он вернулся от Шмелека, где ему удалось избавиться от «украденного» рукава. Возле дома, на залитом солнцем крыльце, он застал уже только Лейбиша и его мать Хане-Гитель, худощавую рябую женщину.

Концом белого головного платка она вытерла крутое яйцо и подала его сыну.

— Возьми! — сказала она Лейбишу.

Хане-Гитель поморщилась, почесала голову и вздохнула:

— Замучил ты нас!

Лейбиш взял яйцо двумя пальцами, легким небрежным движением. Чепушиный вес в этом яйце, а ведь ему, Лейбишу, предстояло богатырем стать! Вторую руку он медленно поднял и ударил себя по затылку, словно желая прихлопнуть муху.

В бедных кварталах все знали: шорник и его жена, ухаживая за Лейбишем, давно выбились из сил и ждут не дождутся его смерти. Никто их за это не осуждал. Сам Лейбиш понимал, о чем думают его родители, и почувствовал это с особой силой теперь, когда отец и мать несли его сюда. Жмурясь под яркими лучами солнца, он вдруг заметил уставившегося на него Пенека и нахмурился: