Давид Бергельсон - На Днепре

— Но, Дереш!

— Пошла, Каштанка!

Пенек больше не видит бьющего в глаза солнца, забывает о наполняющей комнату толпе, о людях, собравшихся у крыльца «дома». Пенеку кажется, что, даже стоя на месте, неподвижно, он делает нечто нужное, значительное. Ему странно: отец, вероятно, сегодня умрет, а вот мальчик в сырой яме на отцовском заводе будет все кружиться да кружиться.

Пенек и сам не знает, что это: мысль или чувство? Он точно в чаду и не может сообразить, как долго простоял на улице близ «дома». Вдруг он слышит, что его кто-то зовет, — перед ним стоит Янкл.

— Ступай в дом…

Какой-то тайный голос шепчет мальчику: «Поспеши, начинается!»

Белокурая бородка Янкла старательно расчесана, В праздничной синей куртке он выглядит так, словно пришел прощаться перед тем, как навсегда покинуть «дом». До сего дня Пенек не может понять: «смерть кладет конец жизни», а между тем кто-то тогда сказал:

— Поспеши — начинается.

Под носом у самых ноздрей лежит гусиное перышко. Лежит совершенно неподвижно.

В этой комнате все бессмысленно мертво. Только в перышке виднеется жизнь, чувствуется что-то почти разумное.

Ешуа Фрейдес что-то проделывает этим перышком возле отца.

Ешуа чувствует себя главнокомандующим: ведь дело идет о том, чтобы переправить набожного богача на тот свет. Шейндл-долговязая визжит как безумная и бешеными прыжками, с ключами в руке, бросается бежать, заслышав команду Ешуа:

— Чистую простыню!

Все последующее оставило слабые следы в памяти Пенека.

Над телом отца громко плакали дети. Их пугали мысли о наследстве, все чаще приходившие им в голову. От этого они плакали еще громче. Сухо, без слез всхлипывал зять Бериш. Словно он на самом деле был потомком царя Давида и ему поэтому не пристало лить слезы. Мать часто падала в обморок.

Несколько дней спустя Пенек слышал, как она в кругу семьи жаловалась на отца:

— Пусть на том свете господь обойдется с ним лучше, чем он обошелся со мной в своем завещании.

Потом были похороны: парадные, многолюдные, торжественные.

Пенеку казалось, что многие из шедших за гробом почти веселы.

Огромная толпа, не жалея сил, плетется за гробом пешком к далекому кладбищу, чтобы собственными глазами увидеть, как опускают в могилу самого богатого в городе человека. В центре толпы, в экипаже, едут мать и дети. На козлах, рядом с кучером Янклом, сидит Пенек. Всю дорогу он грызет себя: среди мальчишек, бегущих за экипажем, находится и Борух.

Пенек чувствует, что Борух никогда не простит ни ему, ни себе, что приходится бежать за экипажем.

«Зачем он бежит?» — с возмущением думает Пенек.

Как будто нарочно, Борух, следуя за экипажем, упорно глядит в глаза Пенеку. Пенек отворачивается, но, оглянувшись еще раз, видит: слава богу! Борух свернул в сторону на дорогу, ведущую к опустевшему винокуренному заводу. Должно быть, он направляется к Иослу. Зачем ему так спешно понадобился Иосл?..

Во дворе заброшенного завода, позади дома, где жил Эйсман, на весенней ранней травке сидела Ольга, старшая дочь Эйсмана, недавно приехавшая к родным погостить. Ольга была в одном лифчике — ее руки совершенно обнажены, все это словно назло городским обывателям, наградившим ее кличкой: «Заклятый враг царя».

Ольге нипочем сидеть несколько месяцев в тюрьме и, освободившись, через некоторое время снова сесть. В промежутке между двумя арестами она работает в соседнем городе у ювелира.

Здесь удивлялись:

— Виданное ли это дело, чтобы девушка работала часовщиком?

И еще говорили о ней:

— Если бы не огненно-рыжие волосы, она была бы красавицей.

Возле Ольги полукругом на траве расположились: ее двенадцатилетняя сестренка Маня, Иосл, выросший вместе с Маней на заводе, Нахке, товарищ Иосла. Ольга читала детям «Пчелы» Писарева. Больше объясняла, чем читала. Черномазый Иосл с красиво изогнутым носиком и живыми, плутовскими глазками — в них скачут бесенята — быстро уловил смысл: речь идет не о пчелах только, а о рабочих людях и бездельниках. Иосл вообще все усваивает так же легко, как легко овладел слесарным мастерством.

Нахке не все понимал потому, что беседа шла на русском языке, и потому, что под голыми руками Ольги виднелись рыженькие подмышки, а Нахке было уже четырнадцать лет (несколько лет спустя он сам признался в этом Пенеку).

Ольга дошла до того места, где говорится, как рабочие пчелы убивают трутней. Это понял и Нахке, заявивший уверенно:

— Так будет и у людей.

Маня усмехнулась.

Ольга сделала ей замечание и спросила:

— У кого есть вопросы?

Но дети стеснялись и молчали.

Ольга продолжала читать о рабочих пчелах и трутнях. Юным слушателям уже стало ясно: речь идет о людях и о том времени, которое неизбежно придет. Тут вдруг вдали показался Борух. Он прибежал из города, красный, вспотевший, запыленный, переполненный чувством преданности к товарищам, с которыми он так связан.

— А! Иося! Нахке! Я ищу вас. Пойдемте в город! Скорее! Он уже умер…

Ольга спросила:

— Кто умер?

Борух:

— Богач. Отец Пенека…

— А кто такой Пенек?

Мальчики замялись. Маня пронзила взглядом Иосла.

— Он учился с Пенеком в одном хедере, — сказала она, — это его товарищ.

Нахке сказал уверенно, серьезно, даже с оттенком зависти:

— Пенек провел стачку. Здесь недавно. У местного портного.

— Стачку?

У Ольги, когда она засмеется, кажется, смеются даже ее рыжие косы.

— Погоди, расскажи толком!

Нахке рассказал все, что произошло недавно в мастерской портного Иосроела. Борух был необычайно взволнован. Отозвав в сторону Нахке и Иосла, он рассказал все, что видел в городе, даже про Пенека, сидевшего на козлах. Возбуждение Боруха передалось Нахке и Иослу. Оттого ли, что они только что читали о пчелах, убивающих трутней, или от мыслей, что то же будет со временем и у людей, им казалось, что здесь, в городке, со смертью богача уже наступила новая жизнь, родился новый мир. Они отправились с Борухом в город посмотреть, каков этот новый мир. Им казалось, что они первые начинают в нем новую жизнь.

Сзади послышался голос догонявшей их Ольги:

— Погодите, и я пойду с вами!

Она кликнула Маню.

Вокруг открытой могилы стоит толпа бедняков, с холодным оцепенением взирающих на погребальный обряд.

Набожные зажиточные евреи опускают тело в могилу, предупреждают друг друга:

— Осторожно… Медленнее…

Звучат молитвы.

Пенек ни о чем не думает. Он холоден, словно хоронят не его отца. Он надолго запомнит свою привязанность к кучеру Янклу, но едва-едва вспомнит в зрелые годы о привязанности к отцу.

Первые комья земли сыплются в могилу. Неожиданно наступившая тишина кажется Шейндл-важной оскорбительной. Она, видимо, ждала надгробных речей. Заплаканная, закутанная с ног до головы в траурный креп, она вдруг обхватывает Пенека, крепко прижимает его к груди и голосит: