Давид Бергельсон - На Днепре

Борух надел женскую телогрейку — наследство покойной матери. Жена жестянщика отрезала два ломтя черного хлеба.

— На, — сказала она, — уже пасха на носу. Повидло все вышло, и яблочка не достать. Постой, я посыплю хлеб сахарным песком.

Так говорила она ему и вчера. У нее были уже припасены к пасхе и куры, и яйца, и топленое гусиное сало, и прочие яства. Борух сам помогал ей тащить их с базара, но он отнесся к этому равнодушно, как к чужому добру. Ему жалко только отца (Борух всегда отдает ему половину своего ужина) — он будет и сегодня, как малый ребенок, жевать эту детскую еду — хлеб, посыпанный сахаром. В темных сенях жестянщика Борух вспомнил, как вчера вечером отец поддерживал ладонью ломтик хлеба и, словно ребенок, дрожащей рукой ловил падавшие крупинки сахара. От жалости к отцу Борух на минуту задержался в темных сенях. Тут же у него блеснула мысль: он стряхнул на пол сахарный песок с одного ломтика хлеба и растоптал ногами белые крупинки. Топтал с такой яростью, словно наступал на злейшего врага. Теперь он может идти домой, время позднее, темнеет…

На улице из надвигающихся сумерек к нему приближался Пенек. Оба остановились, взглянули, почувствовали: они друг другу чужие. Опять взглянули друг на друга и поняли: встреча может плохо кончиться.

— Я не хотел подходить к тебе, когда там вертелся твой хозяин. Я подождал тебя в сторонке.

В глазах Боруха — немая синева неба.

Пенек:

— Мне уж и ждать надоело.

Борух холодно:

— Кого ж ты ждал? Меня?

У него такой вид, словно он не верит словам Пенека.

— А зачем тебе было меня ждать?

Тишина.

Пенек:

— Мне уж ясно… За зиму ты совсем перестал считать меня своим товарищем…

Борух дважды потянул носом, забыв, что теперь он это делает очень редко.

Пенек:

— Коли так, нам не о чем говорить. Но оставаться в дураках я тоже не желаю. Не думай, пожалуйста, что я пришел напрашиваться. Вот это самое главное. Пожалуйста, не думай.

Борух молчал.

Пенек:

— Я пришел спросить тебя: зачем ты меня искал, когда я был на заводе?

В эту минуту Пенек явственно ощутил в себе то чувство, которое он унес с собой с завода: чувство внезапно возмужавшего и поумневшего человека.

— Об этом я и пришел спросить тебя: зачем ты меня искал?

Борух:

— Скажем так — искал тебя… Ну и что же из этого? Что было, то прошло и быльем поросло. Давно улетело…

Голова Боруха чуть-чуть склонена набок, точь-в-точь как у его отца, Нахмана, когда того, бывало, расспрашивали в «доме»: «Скажи по совести, вы хорошо сделаете работу?» Рука как будто пытается повторить движение отца. Нет, Борух во всяком случае не такой, чтобы фальшивить, он сказал:

— Вовсе не стану я прикидываться перед тобой дурачком. Скажу откровенно: я и вправду заходил к тебе.

Тут Борух рассказывает, что у его отца еще ничего не заготовлено к празднику. Решительно ничего. Борух признается:

— Думал я занять у тебя трешницу… Как-никак ты все же был моим товарищем, хоть ты и барчук. Я, бывало, стеснялся ходить с тобой на завод, опасался — подумают, подлизывается. Не скрою от тебя… Теперь я очень доволен, что не задолжал тебе…

Молчание.

Пенек задумался.

— А ты трешницу уже достал?

Борух:

— А тебе зачем знать? Немного уже достал…

У Пенека вдруг блеснула мысль о ручной сумочке Шейндл-важной. Он спросил:

— Значит, уже достал?

Борух:

— Я прямой человек, скрывать не стану. Приехал на пасху Иосл. Он мне и одолжил.

От одного этого имени дрогнуло сердце Пенека. Он даже не расслышал точно, сколько Иосл одолжил Боруху. Запомнил только, что речь шла о каких-то копейках.

Пенек:

— Когда же он приехал?

Борух:

— Я пошел в село разыскать Петрика и дошел до самого завода. Там же Иосл дал мне взаймы и сказал: «Не сегодня завтра приедет домой Нахке. Я тогда еще сумею занять. У меня мама все забрала. Нахке, — сказал мне Иосл, — тебе тоже немного поможет».

Молчание.

Пенек:

— А про меня Иосл тебе ничего не говорил?

Борух:

— О тебе? Ничего!

Лицо Боруха такое же, как у Нахмана, когда он старается убедить заказчика в своей добросовестности: Борух серьезен, но все же готов улыбнуться. Он, видимо, не без удовольствия добавляет:

— Нет, к тебе Иосл меня за деньгами не послал. Верно, потому, что богачи — большие свиньи.

Это прощальные слова Боруха: они ему заменяют обычное «прощай». Борух уходит.

Пенек с минуту постоял неподвижно. В его ушах все еще звенели слова Боруха: «Богачи — большие свиньи».

Надоедливые слова! Дома Пенека ненавидят, на окраинах попрекают богатством. Какая-то неразбериха! Шут с ними! Долго огорчаться — не в натуре Пенека. Важно вот что: Иосл — лучший товарищ, закадычный друг. Еще и поныне Пенека тянет к нему…

Ну ладно!..

Пенек возвращается домой с таким видом, словно у дома жестянщика ничего не произошло. Он решил: «Больше об этом не стану думать. Баста!»

С этим решением Пенек вошел в «дом». Когда он прошел по ярко освещенным комнатам и увидел в одной из них сумочку Шейндл-важной, у него в голове опять блеснула та же мысль, что осенила его при разговоре с Борухом: «Сумочка… туго набитая…»

Тут же мысль окрепла: «Вынуть пятирублевку — отнести Нахману».

Пенек убежден, что хотя он этого никогда не делал, тем не менее он сумеет проделать все ловко и незаметно. Долго собираться, долго раздумывать — не в его правилах. Все в жизни он делает ловко и умело. Он уверен, что эта ловкость не покинет его и теперь. Хорошо было бы проверить это на сумочке Шейндл-важной. Преступного ведь в этом ничего нет: он ведь намерен только попробовать — сумею или нет?

Как раз теперь в комнате Шейндл нет никого. Он может побыть там недолго и осмотреть сумочку. Как она открывается? Ах, вот как! Надо нажать сверху на никелированную кнопку большим пальцем правой руки. Левой сразу потянуть за ушко. Пенек как бы проверяет самого себя:

— Успокоился? Значит, знаю, как это сделать?

Тут же он себе возражает:

— Одно дело — знать, другое дело — суметь выполнить.

Выходит, кто-то его нарочно дразнит, ни капли не верит он в его уменье. Это злит Пенека:

— Коли так, то давай сделаю!

Один шаг, и сумочка у него в руках. Он быстро открывает ее, быстро всовывает пальцы и начинает шарить. Лишь теперь он вспоминает о пятерке, необходимой Нахману.

— Есть пятерка? Есть? Нет… Как назло, не видать!

В сумочке лежат ключики на никелированном кольце, несколько писем Бериша, — Пенек узнает его мелкий четкий почерк. Между письмами — косметическая дребедень с ее особым запахом и засохший прошлогодний цветок. Вот и все.

Пенек торопливо закрывает сумку и выбегает из комнаты. По дороге он подносит пальцы к носу: от них разит косметикой Шейндл-важной. Руки надо было бы сейчас же помыть. Но он хочет прежде всего проверить, не заметил ли кто-нибудь, что он побывал в комнате у Шейндл-важной. Нет, никто не видел. В «доме» ярко горят все лампы. В парадной столовой вся семья с сияющими лицами сидит за столом. Они напоминают людей, которым только что посчастливилось потушить у себя в доме пожар. Пенек узнает, в чем дело: отцу вновь стало лучше. За столом говорят: