Евгения Сергиенко - Штрафной батальон

— Как вы додумались? Как вы посмели? — шипел отец, и от этого шипения будто раздулся, стал толще, круглее. Он вертел лысой блестящей головой, переводя гневный взгляд то на жену, то на сына. — У тебя, наседочка, воистину куриный ум. Ты же рисковала не только Витькой, но и мной! Моим положением и честью.

— Коля, ты мне это уже говорил.

— Пусть теперь он, безмозглый, послушает. А вдруг бы нашли? Пойти на такой идиотский риск. Ведь Константин мог бы отозвать Виктора и с передовой.

— Мог бы и не успеть, Коля! Мы говорили с тобой об этом, когда ты приехал, и ты согласился со мной, что с того света и генерал не отозвал бы…

— Гм… Возможно, ты права. Но весь этот финт следовало проворачивать с большим умом.

— Где же его было взять, Коля? Я у тебя всю жизнь из дур не выхожу! — всхлипнула мать тоже шепотом.

Виктор терпеливо ждал обеда, понимая великодушно отца, главу семьи. Надо дать ему выговориться, исполнить отцовский долг. Но самого Виктора уже не пугала грозная беседа.

— За каким чертом ты притащил к матери под подол еще и чужого парня? Зачем тебе понадобился лишний свидетель?

— Он соучастник, папа, — поправил Виктор. — И он погиб. Я запрашивал. Лейтенант Лагин А. М. не числится в списках среди живых. Перестанем ворошить старую пыль, папуля. Знаю, виноват, но я же исправился и прибыл домой честь по чести. Орденов не привез, извини, но зато сам явился живой и целый. Чем ты не доволен?

— Это точно, что он погиб? — голос отца смягчился, глаза просияли.

— Точно. Я же говорю тебе, что запрашивал.

— Уже четыре! — громко и звонко напомнила повеселевшая мать. Коля, позвони им!

Но в дверь постучали и крикнули:

— Курносовы, к телефону!

Отец вышел, степенно доложил:

— Курносов на проводе, — и заговорил любезно, приветливо, приглашая кого-то.

— Ждете гостей? — спросил у матери Виктор, пересчитал приборы и пожалел, что за этот красивый стол, устроенный в честь его возвращения домой, придут и сядут чужие, неинтересные ему люди. А как было бы хорошо, если бы мать пригласила соседей. Пусть бы пришли Никитична, и Катя с новым мужем, и родители Андрея Митрохина. — Мама, позови, пожалуйста, Митрохиных и Воробьевых. Уважь мою просьбу. Посидим по-соседски, помянем погибших.

— Ты это серьезно, Витя?

Мать изумленно воззрилась на него и едва не выронила от неожиданности хрустальную вазочку.

— Очень прошу тебя, мама.

— Не пойдут они к нам, — пролепетала она. — Не такие уж мы дружные соседи. Папа пригласил своих знакомых.

Мирная жизнь, набирая год от году ход, текла в тридцать седьмой квартире своим порядком, но всякое значительное событие непременно заставляло вспомнить тех, кто не вернулся с войны.

Сломали на кухне в углу бездействующую печь, провели газ, поставили две плиты: на каждой четыре конфорки. Побелили потолок, покрасили стены голубым, стало чисто, нарядно. Не шипели примусы, не коптили керосинки.

— Вернется Ананий Петрович, выйдет умываться — и не узнает нашу кухню, — сказала Никитична, желая поддержать в душе Ольги Илларионовны надежду, а она вздохнула тяжко и ушла.

Вестей от Савельева не было, хотя уже все, кто жив остался, домой повозвращались.

— Может, еще и найдется, — упорствовала в добром своем пожелании бабка. — Извещения похоронного им не присылали. Вот зятечка моего, Виталика… — И не договорила, заплакала.

Русановы двойняшки пошли в школу, учились в классе Ольги Илларионовны Савельевой. Дочка ее, Аля, заканчивала медицинский институт, и ухаживал за ней молодой врач, недавний лейтенант медицинской службы. Приходил он в стареньком военном кителе с орденскими планками, в поношенных военных брюках навыпуск и, как когда-то Ананий Петрович, тщательно вытирал в прихожей ноги, а потом снимал калоши. Катерина Воробьева в третий раз вышла замуж, привела матери опять хорошего, почтительного зятя, но Никитична не переставала лить слезы о дорогом своем зятечке, летчике Виталике…

Сергей Саввич, как и до войны, работал счетоводом в промартели. Голову его будто обвязало сединой, плечи ссутулились, брови насупились, а челюсти словно свело: сделался молчаливым. Появлялся он на кухне редко, избегал людей. А когда жена вместе с Никитичной уходила молиться в Косой переулок к Пимену или уезжала в Сокольники навещать родню, доставал Саввич из гардероба старенький подростковый пиджачок сына, трогал, разглядывал и отчаянно жалел, что нового так и не купили, не успели, и не поносил парень настоящего костюма, мужского. А вот гимнастерку выдали мужскую. Ладно ли сидела на нем солдатская одёжа? Андрюша сильно вымахал в последний год. Рослый был, плечистый, светлоглазый и светловолосый, не в митрохинскую родню удался, а в ее, в Марьину.

«…Старший сержант Митрохин А. С. пал смертью героя при форсировании р. Днепр у населенного пункта Лоев…»

Собирался Саввич съездить в те места, узнавал на Белорусском вокзале, как добираться до города Лоева, смотрел по ученической Андрюшкиной карте на синюю змейку-реку Днепр и представлял, как выходит на берег из водоворота взрывов мокрый, смертельно усталый и насмерть раненный сын с автоматом в руках. Все-таки выходит на берег!

А за стеной, у Курносовых, веселье, гости. Вернулся Николай Демьянович с гастролей, не то в Польше, не то в Венгрии побывал. Хвастала Калерия Ивановна на кухне мужниными подарками, дорогими отрезами, кружевным бельем.

— Снова тряпками заграничными трясешь? — ехидно заметила Аврора Алексеевна, но подруга отбрила:

— Не ворованное! Все куплено за зарплату. Начальство моего мужа ценит. Не всякого за границу пошлют. Мы Курносовы, нас все знают!

— А как же, — смиренно согласилась Никитична. — У них свойственник генерал. Варвара Ивановна, генеральша, им сестра.

Травкин все еще служил за рубежом и каждый год с женой приезжал в отпуск в Москву. Останавливались у Курносовых. Не любила Варвара Ивановна гостиничного житья. Калерия Ивановна важничала и суетилась, не зная, уж как угодить дорогим гостям. Николай Демьянович приносил билеты на лучшие спектакли. Виктор названивал по ресторанам:

— Администратор? Говорит адъютант генерала Травкина. Прошу оставить столик на три персоны.

— Не надо, Витюша, мы не пойдем, — отказывалась тетка, краснея от неудовольствия, а генерал, глядя в раскрытую дверь на щеголевато одетого, разбитного и беззаботного племянника, скучнел лицом и грустно задумывался.

Не извлек Виктор уроков. Качало его на поверхности жизни как легкую пробку на гребнях волн в пустых пузырях пены. Однажды лишь ему предстояло нырнуть, утонуть, постичь глубину, а его спасли. Но во благо ли было спасение?

Сергей Саввич, седой и сутулый, показался в коридоре, и моментально Виктор отскочил от телефона.