Евгения Сергиенко - Штрафной батальон

Подполковник Андреев, серьезный молодой мужчина, показал мне на стул перед собой и начал объяснять, как стыдно студентке, образованной девушке и, должно быть, хорошо воспитанной, поступать хулиганским образом. Для чего тогда существуют советские органы правопорядка, если каждый станет, когда ему захочется, самовольно вселять или выселять?

Моя красноармейская книжка и студенческий билет лежали на столе перед Андреевым. Он, читая мне нотацию, брал время от времени их в руки, разглядывал и снова клал на стол, но не на прежнее место, а подальше от своего края, ближе к моему, все ближе и ближе. И когда книжка и билет оказались ближе ко мне, чем к Андрееву, я взяла их в руки и тоже стала разглядывать, а он, увлеченный своей речью, не заметил этого. Я положила документы в боковой карман, он и этого не заметил.

— Осознали вы свой неправильный поступок? — спросил он, явно не нуждаясь в моем ответе, но я кивнула, чтобы скорее можно было уйти. А он вдруг с неожиданной улыбкой сказал то, чего я от него никак не ожидала: — Сделали вы правильно. Знаете, сколько времени вы ходили бы по судам? Годы!

Печально недоумевая, для чего он говорит все это и вообще зачем потратил на меня больше получаса, если гражданка Дрюкова давно уже видит сладкие сны на своей перине в Алешиной комнате, я наконец вышла на улицу.

Квартира спала, но цепочку не заложили на входной двери, я отперла ее и… снова едва не наткнулась на ножки кровати, торчавшие поперек прихожей. Дверь в комнату была заперта, я постучала.

— Это ты, Валя? — отозвалась Настя и взмолилась: — Ой, отопри скорей, выпусти меня!

— Где же Дрюкова? — спросила я Настю, когда она вернулась.

— Не приходила.

— Милиционер какой-нибудь был?

— Никого не было. Давай попьем чаю? Хоть ни с чем. У меня все внутри трясется с перепугу. Никак не отойду.

— Чего же нам теперь, Настя, бояться? Мы победили.

— Ага, а как ее завтра вселят опять?

— Опять выброшу.

— Надо нам, Валя, срочно сменить замок, этот, навесной. У Варьки ключ остался от теперешнего. Утречком сбегаю на рынок в скобяной ларек, а ты посидишь дома, покараулишь.

Предусмотрительность оказалась не лишней. Прошло два дня, и вот, когда Настя была на работе, я, вернувшись из института раньше обычного, застала такую картину. Юсупов и какой-то милиционер пытались отпереть наш новый замок. Я прогнала их, но ушли они грозя, что придут и вселят Дрюкову обратно.

Андреев, слушая меня, все больше хмурился. Он вызвал начальника отделения милиции и спросил его:

— Вы знаете эту девушку?

— Конечно, знаю. Она выбросила старушку с ребенком.

— А на каком основании милиционер взламывал ее дверь?

— Она выбросила…

— Слушайте, если кто-нибудь из ваших милиционеров позволит себе подойти к ее двери, то ответственность за нарушение советской законности ляжет целиком на вас. Будете отвечать лично. Вам ясно?

— Ясно.

— А вы, девушка, когда ломать ваш замок придет милиционер, потребуйте у него документы, — сказал Андреев мне, а посмотрел на рыжего капитана.

— У милиционера потребовать? — переспросила я.

— Да, и запишите фамилию. Потом придете ко мне. Кто знает, может быть, он и не милиционер вовсе. А то ведь могут и в самом деле домоуправ со своими приятелями взломать вашу дверь, внести в вашу комнату чужие вещи, и вы тогда доказывайте, что жилплощадь ваша.

Но после этого разговора никто больше не покушался на жилплощадь Громова.

Меня зачислили в железнодорожный институт теперь уже на второй курс. Половина студентов в нашем объединении — демобилизованные, а вторая половина — те ребята и девчата, которые учились на подготовительных курсах при институте. Вот поэтому первый семестр наши три группы начинали в феврале.

Стипендию за январь (двести десять рублей) и бесплатный железнодорожный билет я получила и собралась ехать домой, в свой родной город. Но для проезда, будто еще военное время, требовался пропуск, который выдавали в отделении милиции.

Рыжий начальник не упустил случая поломаться: захочу — подпишу, не захочу — не подпишу. Он напомнил присутствующим, что я и есть та самая, которая выбросила старушку с ребенком. Милиционер в валенках, отказавшийся вселять Дрюкову, был тоже здесь и поглядел на меня так, будто верил словам начальника, а потом выразительно произнес:

— Фронтовичка! — И разъяснил свою мысль: — Мы, товарищ капитан, все такие. Чужого нам не надо. Но свое не отдадим.

И начальник молча расписался и на пропуске, и на моем только что заполненном новом паспорте.

Уехала я после Нового года, а Новый год мы с Настей встречали в Алешиной комнате и, как на новоселье, пригласили соседок. Пришли Александра Михайловна и Ефросинья.

— Теперь тебе замуж надо, — сказала она. — Ну ничего, найдем. Невеста ты богатая, с комнатой, а жених уже есть у меня на примете.

— Никого мне не надо, — ответила я, а Александра Михайловна искренне удивилась:

— Неужели ни один человек не понравился тебе после твоего Пети?

Сама она вышла замуж в прошлом году, а до сих пор плачет о покойном муже. Был он дамским мастером в парикмахерской на Кузнецком мосту, маленького роста, щупленький, но имел большой успех у своих клиенток.

— Знаю, мой Ваня изменял мне, но что поделаешь — работа такая: красивые женщины близко. Я не упрекала его, я им гордилась. Какие видные дамы на него льстились!

— Но и вы, Александра Михайловна, тоже были не без греха, — не утерпела заметить ехидная Ефросинья. — Помните, лет пятнадцать тому назад приезжал в нашу квартиру военный, брат жилички, что занимала вот эти самые две комнаты? Вам тогда уже сорок стукнуло, а влюбились.

— Безумно! — произнесла в упоении Александра Михайловна. — А что в этом плохого? Я и Ване призналась во всем. Военный тот был молод, хорош собой и жаждал меня страстно. И вообще был хороший человек, а отчего не уступить хорошему человеку? Вот вам, Фрося, абсолютно нечего вспомнить. Вам уже сорок два, и половину из них вы страдали и страдаете от ревности. К кому вы только не ревновали своего мужа! И ко мне тоже.

— Я — к вам?! — возмутилась, ужасно покраснев, Ефросинья, а я побоялась, что начнется скандал, и предложила:

— Выпьем за то, чтобы наш Алеша вернулся, — И все выпили за скорое возвращение Алексея Ивановича.

— Если не надеяться, то как тогда и жить… — глубокомысленно изрекла Настя. — Я вот надеялась увидеть своих детей, тем и жила. — И в который раз принялась рассказывать про то, как ездила она к своим детям в деревню, и с каждым разом появлялись новые подробности. Гвоздь повествования состоял в том, что бог наказал Лукерью. Ее дети, все трое, померли, а Настины, все трое, остались живы и здоровы.