Евгения Сергиенко - Штрафной батальон

Под воскресенье, в третьем часу ночи, с запасом харчей и предвкушением свободы, простора, погони, стрельбы — всего того, что зовется охотой, отправились добытчики на грузовой машине в Урюпинский лес. В кабине с шофером-солдатом сидел полковник Волгин, командир части, надоевший терпеливому Васе указаниями, когда тормозить и куда сворачивать, как будто Вася ехал в первый раз к леснику.

В кузове потряхивались капитан медицинской службы Аверьянов, старшина Носатов и майор Третьяк. Посмеивались довольные, будто кого-то перехитрили, сыпали охотничьи побрехушки, игривые анекдоты и молчали о сегодняшнем дне, боясь спугнуть удачу.

— Да разве важно, убьем или не убьем? — не выдержал и сказал старшина Носатов. — Конечно, пустые воротимся, засмеют, но и это пережить можно. Я как пойду в лес с ружьем, так без единого выстрела могу хоть сутки бродить. Природа, что ли, так действует на меня, — смотрю вокруг и любуюсь.

— Ты, Носатов, художник и натуралист, — определил Аверьянов. — Но глаз и рука у тебя дай боже.

— Это с войны. Вы, доктор, еще в школу, в восьмой, наверное, класс бегали, я уже бил по немцам из снайперской винтовки.

К сторожке деда Ивана Яковлевича подъехали затемно. Невидимый рассвет назревал в окостеневших верхушках. Путь был знакомый, проторенный. Дед выскочил к машине, обрадовался. Бабка засуетилась, полезла в подпол.

Перво-наперво позавтракали. Вытряхнули на стол всю снедь, поставили две бутылки водки. Старик одну тут же спрятал:

— Много. Не охотились еще.

Подзакусили и Васю отослали, приказав явиться обратно к вечеру. Волгин проводил шофера до кабины, и в тусклом окошке они были уже хорошо видны — высокий грузный полковник и маленький Вася, кивающий головой.

Рассвело.

— Ну, скорей же, скорей! — не терпелось Аверьянову. — Что мы чикаемся? Лоси уйдут.

— Найдете, — утешил дед. — Тут недалече, верст пятнадцать, видел я на днях стадо, голов шесть.

— Это пятнадцать километров — недалече?

— А то. Как не попадешь в лося спервоначалу, так и тридцать за ним побежишь.

Во дворе стали на лыжи.

Майор Третьяк, сухощавый, выше среднего роста, всеми помыслами уже мчался по лесу. Серые с просинью глаза его блестели, а улыбка на смуглом красивом лице вспыхивала радостно и открыто. Старшина Носатов сощурился, двигался скупо, расчетливо. Аверьянов возился с креплениями, пыхтел, ругался:

— К чертям собачьим таких охотников! Хорошо, что у нас собак нет. Мы бы их сейчас кормили.

— С собаками ходят на зайца и на пернатую дичь, — объяснил полковник неспешно, а у самого от нетерпения уже ноги зудели, будто сделался вполовину моложе и легче.

— Верно, — подтвердил дед. — Ну зачем на лося собака? И так далеко видать. Корова. Не убьете, не вертайтесь. Ворота замкну.

Охотники разом гаркнули, послали деда куда подальше и двинули со двора. Дед хихикнул, поплевал им вслед.

Широкой тропой перед ними раздвигался лес. На лосей наткнулись внезапно, и часу не шли. Посреди круглой, бугристой полянки, мягко-белой под пасмурным небом, паслись четкие, досягаемые лось и лосиха. Люди ахнули, обрушились выстрелами. Самец упал, забился темным пятном. Самка летела к лесу, за ней бежал Третьяк. Он испытывал ту стадию азарта, когда хочется продлить момент удачи. Неожиданно лосиха повернула голову, будто спрашивала, кто же преследует ее, кто жаждет ее смерти. Движение было жалким, обреченным, почти человеческим. Третьяк вскинул ружье и выстрелил. Вершина елки брызнула снегом и ветками.

— Эх, Евгений Николаевич, что же вы? — крикнул с досадой Аверьянов.

— Промазал, — сказал Третьяк виновато и повернул назад.

Носатов проводил его недоверчивым, сощуренным взглядом.

Лосиху убил доктор, и голова ее по праву бойца принадлежала ему. Он отказывался.

— Зачем она мне? — И допытывался: — Почему же Третьяк не захотел стрелять в нее?

— Не попал, бывает. Идемте к деду за транспортом, — распорядился полковник.

На просеке встретили в санях Третьяка и деда. Лошадка бежала по глубокому снегу легко, привычно.

Обед был восхитительным. Жареная печенка резко пахла кровью и травой, но доктор торжествовал:

— Это же не поросятина!

Смерклось. Небо опустилось на лес, на крышу сеновала. Частыми хлопьями срывался снег. Домовитыми сумерками наливалась изба. Завивались и вытягивались папиросные дымки.

— Послушать бы сейчас нечто лирическое. Например, про любовь, — пожелал Аверьянов, расстилая на лавке тулуп. — Лирика убаюкивает.

— Когда как, — не согласился Волгин. — Иная так растревожит — и не уснешь. А, Евгений Николаевич? Что вы все молчите? Ну не попали, и черт с ним. Не переживайте.

Третьяк глядел в полусумрак избы, откинувшись к стене.

— Любовь — это крылья жизни, — проговорил он задумчиво. — Я имею в виду настоящую любовь. Не флирт, не шашни, а единственную вечную, — сказал и смущенно умолк, ожидая возражения или насмешки.

Но никто даже не улыбнулся. Полковник сказал свое: «Бывает». Носатов щурился и разглядывал узоры дымков, а доктор нетерпеливо попросил:

— Расскажите!

Старая лесничиха присоединилась:

— Расскажи, сынок, про любовь. Была у тебя такая, с крыльями?

— Была.

— Ох надо же! — покачала бабка сочувственно головой.

— Вы вспомнили о ней там в лесу, на охоте, — сказал утвердительно Носатов. — Потому и выстрелили по ветке.

— Да. Сразу стало страшно убивать.

— Ну поведайте нам! — взмолился доктор.

— Я никогда никому не рассказывал об этом.

— А мы сохраним тайну исповеди, — пообещал Волгин. — Возьмите с нас клятву о неразглашении. Хотите, поклянемся?

— Клянемся! — с готовностью воскликнул доктор, привскакивая. — Исповедь свята.

Третьяк прикурил, и все насторожились — и люди и сумерки. Он затянулся папиросой, продлил затяжку глубоким вздохом и заговорил:

— Восемь лет назад было мне двадцать семь, жене на год больше, дочке шесть, а сын только родился. Служил я, ну не в этом суть дела где. На лето полк выходил из города в лагеря. Офицеры выезжали с семьями, размещались кто как — в палатках, в домишках из фанеры, из горбыля. Местность красивая, лес, река. Берег высокий, а у воды песчаный пляж. Курорт, да и только. Детвора и женщины все дни напролет проводили у речки. Моя семья осталась в городе, я переехал один и поселился с лейтенантом Володей Кирюхиным. Он был холостой и наведывался к девчатам в совхоз. Наша палатка стояла близко от берега, и как стемнеет, так через речку доносится: «Во-ло-дя! При-хо-ди-и!» Меня это забавляло, я посмеивался над Кирюхиным, и вот однажды он мне сказал, что заметил на нашем берегу одну симпатичную незнакомку в красном купальнике, и предположил:

— К кому-нибудь в гости приехала. Раньше ее не было.