Евгения Сергиенко - Штрафной батальон

Наталья Алексеевна разговаривала с соседкой, сидели они на лавочке за столиком, а в самодельной печке под сосной догорали красненькие угольки. Я ушел. Побродил по берегу и вернулся, когда уж совсем стемнело. Брезент Наташиной палатки светился, и на нем, на большом экране, двигалась ее тень. Мои воровские шаги были неслышными, но силуэт дрогнул, испуганный голос спросил:

— Кто там?

— Выйдите на минуточку, Наталья Алексеевна! — позвал я тихо.

— Что за глупости, Женя? Уже поздно. Завтра увидимся. Уходите.

— Выйдите, прошу вас!

Непрочная полотняная дверь с пуговичками вместо замка жгла мне ладонь.

— Уходите, Евгений Николаевич. Утром я приду на речку, обещаю вам.

— А почему не сейчас? Боитесь меня? Все лето улыбались, обнадеживали, а теперь гоните? — говорил я совсем не то, что хотел ей сказать.

Вместо нежных слов в душе всплыло свирепое раздражение. Я шагнул в палатку. На короткий миг меня сковал гневный взгляд хозяйки. Она ужаснулась:

— Как вы посмели?

Спасением была бы ее улыбка, но она не улыбалась. Мою огромную черную тень мог увидеть всякий, я нагнулся к столу и дунул на свечку. Наташа в легком халатике метнулась мимо моих рук к треугольнику двери. Я выскочил за ней, догнал и не понимал, почему она вырывается.

— Не бойся меня, Наташа! Посидим на скамеечке, — шептал я.

— Отпустите! Вот вы какой, оказывается!

— Да не такой я, Наташа, не такой! Давай поговорим спокойно, сядем и подумаем, как жить мне дальше.

Она рвалась от меня, ненавидящая, несгибаемая, а я жаждал подчинить ее себе и удивлялся, откуда в ней столько ненависти. За что ей меня ненавидеть? Я хотел лишь, чтобы она смирилась, затихла, согрелась в моих руках.

Прошел час — может быть, больше или меньше. Луна зарывалась высоко в тучах, и временами густая темень покрывала лес.

— Если и правда я необходима тебе, так отчего же не пришел днем? Зачем же ночью, тайком руки мне ломаешь? — дошли до меня ее слова.

Очнулся я, застонал. Что же это я делаю? Кто я есть? А она вывернулась, прошелестела и пропала в непроглядной тьме. Я на корточки сел и траву щупал, чтобы отыскать ее следы. Запах земли ударил в голову, лунный свет разлился по лесу, и я увидел ее. Она прижалась к сосне, застывшая и неслышная. Царапала мне лицо, давила горло, и будто молитву шептала:

— Митя! Помоги мне! Митя!

Она звала мужа! Ошеломленный, я отпустил ее. Она ему молилась, как богу! Мне стало жаль эту нежную женщину и сделалось стыдно за себя и за все наше мужское отродье, за то что мучаем, топчем и лжем. Но в огне, что не переставал жечь меня, сгорела и эта минутная жалость.

— Я сейчас закричу! — погрозилась она. — Прибегут соседи, знаете, что вам будет?

Разжал я руки, отступил, разрешил:

— Кричите, наивная женщина. Что мне будет? Да ничего. Самое большее, переведут в другой полк. А себе вы испортите всю жизнь. Вам никто не поверит, если я скажу, что вы сами меня пригласили.

Она задохнулась и не нашла слов. Подбежала к своему жилищу, перегнулась в двери, схватила — и пошла на меня с топором!

— Убирайся, негодяй! Ударю!

— Бейте! — подставил я грудь. — Бейте! Все равно не жизнь у меня, а мука с тех пор, как вас встретил.

Широкое лезвие тупо поблестело в лунном свете надо мной и застыло. Она заплакала, не опуская руки. Я отнял топор, забросил и сказал:

— Нужны мне ваши истерики. — А хотел-то сказать что-нибудь нежное, чтобы перестала она меня ненавидеть.

Привлек ее к себе, ослабевшую, беззащитную, а она на моем плече плакала горько, обидно и тихонечко звала Митю.

Я взял ее лицо в ладони, поцеловал слезы на губах и пошел прочь, не разбирая дороги, грохоча по кустам сапогами.

Небо посветлело. Я просидел на берегу, пока совсем не рассвело, и все думал, думал до ломоты во лбу, будто ушибся о каменную стену. Во мне бушевало негодование на эту несправедливость. Бессонная ночь выжала меня, принизила, и когда я утром шел в расположение батальона, то на широкой открытой всем взорам линейке почувствовал себя крохотным, незаметным и ненужным, оттого что я не нужен единственной женщине. Я проводил занятия, бегал, курил, смеялся, а тот маленький человек во мне все эти часы непрерывно, безутешно бился в отчаянии головой.

Часов в пять я потащился к реке. Наталья Алексеевна сидела на обрыве сжавшись, обхватив колени. Я сел поодаль, близко не смел. Она взглянула с ужасом. Поздоровался, она не ответила, я спросил:

— За что ненавидите? Я же ничего не хотел. Ей-богу, ничего!

Она молча показала свои руки. Тонкие запястья были перехвачены синими браслетами, следами моих рук. Стыд ударил мне в голову и выбил все, чем я перед собой оправдывался.

— Я не хотел, не хотел! Выслушайте меня!

— Уходите. Ненавижу!

Я готов был выть, кататься, рвать зубами траву.

— Что мне делать? Научите! Был бы свободен, говорил бы не с вами, а с вашим мужем.

— Забавно. И просили бы у моего мужа моей руки?

— И просил бы!

— И, как вы думаете, он отдал бы?

— Отдал!

— Но ведь я не пошла бы.

— Пошла бы! Уговорил бы, нашел что сказать.

— Все блажите, Евгений Николаевич.

— Эта блажь, как вы называете, подарена мне на годы. Еще пригожусь вам своей блажью. Вспомните, позовете когда-нибудь. Теперь прошу вас об одном: видеться с вами, хотя бы издали.

Поднялся, как избитый, и ушел. Она провожала меня удивленным взглядом.

В начале октября лагерь свернули. До отъезда виделся я с ней мимоходом раза три и думал с тоской, что в городе совсем не увижу. Остановил ее на тропинке и сказал:

— Как же нам быть-то? Мне необходимо видеть вас, не проживу я без этого. Приходите в пятницу к театру. Я буду стоять там с шести до семи. Каждую пятницу стану вас ждать.

— И не лень вам будет?

— А мне по пути. У нас на подготовительных курсах в академию занятия с семи. Там близко.

Четыре пятницы торчал я возле колонн, выучил все афиши. На пятую она пришла. До поздней ночи ходили мы с ней по пустой и мокрой набережной. Моросил дождь, дул ветер, а для меня погода не имела значения. Я был счастлив. Наталья Алексеевна молчала, и я не смел говорить, жалость к ней не давала. В полку разразился скандал, машинистка ходила на сносях и бесстыдно хвалилась, что зачала от Деркачёва.

— Женя, я звала вас прошлой ночью. Мне было одиноко и страшно. Вы слышали?

— Слышал, — ответил я, и это не было ложью, потому что не было ни дня, ни ночи, чтобы я о ней не думал. Злился на нее и на себя за то, что не имею права помочь ей, защитить ее. Не захотела она дать мне такого права.

Расстались мы на трамвайной остановке, и я не боялся, что нас кто-нибудь увидит.

Через несколько дней лейтенант Кирюхин сказал, что жена Деркачёва уехала, и муж не знает куда. А его перевели со строгим выговором и понижением в должности в другую часть, в другой город.