Евгения Сергиенко - Штрафной батальон

Я ждала вопросов гостя о том, сколько в квартире жильцов и какие они — плохие или не очень, спокойные или шумные, есть ли пьяницы и скандалисты и те, кто воображает о себе бог знает что, разговаривать с соседями не желает и нос на сторону воротит.

Но, вглядываясь в задумавшегося старичка, я почему-то решила, что его не интересуют все эти житейские мелочи, что заботит его нечто более важное, более необходимое, чем просторная, удобная жилплощадь.

— А я и не по поводу обмена пришел, — сказал он, очнувшись, будто отвечая на мои мысли, и очки его в железной тонкой оправе живо блеснули. — Я и не хочу меняться, — продолжал он. — Моя комната лучше вашей. Правда, в квартире десять комнат, но жильцы все очень хорошие. Я пришел не комнату вашу смотреть.

— А что же?

— Я пришел по фамилии.

— Как это — по фамилии?

— Прочитал в объявлении вашу фамилию, вспомнил вас и решил посмотреть, вы это или не вы. Теперь вижу — вы. Я же отлично вас помню. Я помню всех добрых людей, с которыми мне приходилось когда-либо встречаться.

— Вы что-то путаете. Не знаю я вас. Мы не встречались с вами.

На эти мои слова гость как-то застенчиво и немного лукаво улыбнулся, щечки его порозовели, он поерзал от волнения, расстегнул было свое длинное черное пальто, но тут же запахнул полы. Большая английская булавка торчала вместо пуговицы в петле серого потертого пиджака, булавкой же был застегнут ворот нижней бязевой рубахи, а верхняя, байковая, выглядывала из-под пальто пестрым комком. Неухоженный, одинокий, несчастный старик! Я отвела глаза, чтобы не смущать, не обижать его сочувствующим взглядом.

И тут очень кстати раздался из кухни стук в стену. Сигнал означал, что вскипел мой чайник. Я принесла его, заварила чай, поставила на стол чашки, сахар и варенье, и пригласила гостя к столу, но гость, засмущавшись еще сильней, отказался:

— Я ведь пришел не угощаться, а посмотреть только на вас, поговорить с вами. А знаете, — он тихонечко засмеялся, — вы и тогда предлагали мне чаю. Вы и на внешность очень мало изменились. Прическа вот теперь у вас другая, а лицо, голос — все как было. Ну, конечно, немножко вы постарели.

Понимая, что вступаю в какую-то непонятную мне игру, я, неожиданно для себя самой, сказала:

— Вы тоже остались прежним. Как и тогда отказываетесь от чая.

Старичок привскочил на стуле, взмахнул от радости руками и сложил ладошки, словно бы собирался похлопать.

— Вот видите! Вот видите! — ликовал он. — А не признавались! Нехорошо с вашей стороны. Ничего я не путаю! Я вас помню. Вы снимали квартиру в бельэтаже напротив «Европы».

— Какой Европы?

— В Петровских линиях. Напротив ресторана «Европа».

— Такого ресторана и нет в Москве.

— Был, — произнес со вздохом гость и, неодобрительно покачав головой, удивился: — Как же вы этого-то не помните?

Мне сделалось неуютно, и я подумала, как хорошо, какое это счастье, что я живу в густонаселенной коммунальной квартире и что сейчас за тонкой стенкой, отделяющей мою комнату от общей кухни, гремят посудой, отбивают котлеты и громко спорят мои соседки.

— А зачем же вы ко мне приходили… в Петровские линии? — спросила я, изучающе вглядываясь в маленькие карие глазки за круглыми очками в железной оправе.

— Как зачем? — опять удивился старичок. — Приносил цветы. Корзину хризантем от князя Туганова. Конечно, я мог бы послать к вам мальчика, как водилось, но решил сам. Любопытство, знаете ли, одолело.

— Любопытство? Почему?

У старичка сделался такой вид, будто его застали в тот момент, когда он подглядывал в замочную скважину.

— Как же не интересоваться? — промолвил он, оправдываясь. — Сами подумайте, всю зиму с рождества до конца масленой князь Туганов заказывал у нас букеты. И все велено было отсылать по одному и тому же адресу.

— По какому?

— Господи, да по вашему же! Неужели не помните? — воскликнул гость с мягким укором, но тут же вздохнул и взгляд его смягчился. — Разве всех вам упомнить, — оправдал он меня. — Столько их было-перебыло.

— Кого? — упавшим голосом осведомилась я, сознавая всю безнадежность своего положения. — Кого было-перебыло? Князей или букетов?

— И тех и тех, — ответил гость, опуская скромно глаза и складывая тонкие губы в загадочной улыбке. — Но я вас не сужу. Даже наоборот.

— Спасибо, — поблагодарила я, узнав, что была когда-то очаровательной и любимой, и предположила:

— У вас, как я понимаю, был собственный цветочный магазин?

— Ах нет, что вы! — польщенно возразил старичок, покраснел, заулыбался и с заметной гордостью сообщил: — Я служил старшим приказчиком в магазине Золотаревых на Петровке. Помните? А само цветоводство Золотаревых и собственный дом были в Марьиной роще на Александровской улице, а дача на Сходне. Шикарная была дача! Посылали меня туда иногда помочь кое в чем, когда понаедут гости. Ах, какие фейерверки пускали, какие там бывали дамы… Нет, нет, вас я не осуждаю. Что же скажешь, у вас была такая профессия.

— Какая такая профессия? — спросила я, строго воззрившись на гостя.

— Вы же были актрисой! А во-вторых, мне говорила модистка, ну эта, субтильная черненькая француженка. Не помните? Остроносенькая такая, мадам… мадам…

— Бовари, — подсказала я, развлекаясь всем этим фантастическим бредом.

— Нет, — твердо не согласился гость. — Ее звали не так.

— Неважно как, — перебила я, снедаемая интересом к подробностям из какой-то «моей», неизвестной мне до сих пор, жизни. — Что же эта мадам насплетничала вам?

— Почему насплетничала? Просто поделилась тем, что ей было доподлинно известно. Рассказывала она не совсем мне, а моей хорошей знакомой, они были подругами. Та, подруга, служила приказчицей на Кузнецком мосту в магазине дамского белья. Вот она и говорила, сколько вы, бедняжка, натерпелись от своего мужа, пока не решили окончательно разъехаться с ним.

— Он что, бил меня?

— Помилуйте! Как можно! Ваш муж был добрый и образованный человек, он сошелся с вашей горничной. Они потом, после февральского переворота, открыли вегетарианскую столовую на Арбате.

— После какого переворота? — переспросила я, ухватившись за историческую веху в «своей» биографии.

— После февральского. В семнадцатом году, — терпеливо пояснил старичок и укоризненно посмотрел на меня. — И это позабыли?

— Видите ли, дело в том, что меня еще не было тогда на свете.

— Но я-то хорошо знаю, что вы были! — старичок пристально поглядел на меня, потом перевел взгляд на окно. Очки в железных ободочках отражали серое зимнее небо. Маленькие глаза не мигая вглядывались в эту серую небесную глубину, будто ища там подтверждения. — Но сейчас вы ведь есть? — спросил он несмело.

— Есть.

— Вы — это вы?