Евгения Сергиенко - Штрафной батальон

— Совершенно верно. Я — это я. Но не та особа, которой вы приносили цветы от прощелыги и мота князя Туганова.

— Ага, ага! Князя-то вы помните! — мой гость лукаво погрозил мне пальчиком, приговаривая: — Князя, однако, помните!

— Не знаю я никакого князя!

— Ах, не желаете признаваться? А я видел вас с ним вместе. Видел собственными глазами! И знаете где? На Сухаревке, на толкучке. Вы продавали голубой пеньюар, а князь часы с брелоком. Голодный был год. С ночи очередь занимали за осьмушкой хлеба. Как вы тогда изменились! А князь и вовсе состарился, опустился, не походил на себя. А какой был щеголь! Но мне ничуточки не стало его жаль. Высокомерен был ужасно. Меня, старшего все же приказчика, и за человека не считал. Взглянет эдак мимо и как-то презрительно. Вот уж с кем я не захотел бы встретиться. Взгляд у него всегда был жестокий. Наша хозяйка, мадам Золотарева-старшая, часто удивлялась: что вы в нем, в Туганове, нашли? Вы — в сущности, веселый ангел!

Я не обратила внимание на комплимент, а представила себе Сухаревский толкучий рынок, голодных, вороватых беспризорников, снующих между бывшими господами. Все видела, как в кино! Ну актриса «моя» ладно. Цветы да пеньюары с брюссельскими кружевами, а много ли было капиталу за душой? Вот и пошла торговать на рынок. Но князь, богач и помещик — и на Сухаревке? Что же он-то прожился так скоро?

— Нет, — не согласилась я. — Это был не Туганов. Князь удрал за границу. У него конечно же хранился крупный счет в швейцарском банке.

— А что же вы? Отчего вы с ним не поехали? Он вас бросил?

— Послушайте! — возмутилась я. — Я могу в конце концов рассердиться! Давайте я расскажу вам все с самого начала! — И кратко обрисовала свой жизненный путь со дня рождения до нынешнего года.

Гость слушал внимательно, кивал, поддакивал, соглашался, а в заключение моей длинной и убедительной речи спросил:

— Почему же вы не остались жить в той вашей квартире? В бельэтаже напротив «Европы»? Вам при уплотнении вполне могли бы выделить одну комнату, гораздо лучше этой. И мебель вы имели право себе оставить, — сказал и глядел на меня глубокомысленно, терпеливо ожидая моего ответа.

Я молчала и думала, что же мне делать. Распрощаться решительно с незваным гостем? Это будет невежливо, да и жалко обижать занятного собеседника, для которого не по его вине время остановилось.

— Именно! — воскликнула я. — Он жертва времени!

Старичок посмотрел на меня как на душевнобольную.

— Да, да! — говорила я ему, не обидевшись за этот взгляд. — Представьте себе, когда космонавты вернутся на родную Землю из путешествия в туманность Андромеды, они не встретят здесь своих родных и близких, потому что те умерли давно… — Я умолкла, представив себе, как за окном в сером зимнем небе блеснет светящимися иллюминаторами космический корабль, ликующие толпы устремятся приветствовать смелых путешественников, а те, ступив на родную землю, станут искать глазами незабвенные лица своих родных и близких, надеясь, что время пощадило их… Но тех людей нет на свете уже многие десятилетия или даже сотню лет, и космонавты, гонимые неутихающей душевной болью, будут бродить по земле и искать отголоски той своей жизни, что была до полета в Галактику.

— Безжалостный и непреодолимый закон — теория относительности, — сказала я, не отрывая взгляда от неба.

— Какая, простите, теория? — переспросил гость, глядя на меня с пристальным сочувствием.

— Относительности, — торжественно повторила я. — Это, видите ли, очень сложно, в двух словах не пояснишь… Ну, например, вообразите себе, движется поезд, а вы в этом поезде идете по вагону. Но поезд мчится быстро, а вы идете нормальным шагом.

— Любопытно, любопытно, — заинтересовался старичок, приподнялся, потянул за собой стул и одновременно прошаркал калошами — обеими сразу, как мне показалось, — уселся и продолжил: — Я иду по вагону. А какой вагон, позвольте спросить, первого класса или общий?

— Плацкартный. Но ведь не это важно.

— А что же?

— Время, за которое поезд проходит столько-то километров и ваше время, с каким вы идете. Оно движется по-разному.

— Вы утверждаете?

— Не я утверждаю, а великий ученый Альберт Эйнштейн.

— Не слыхал. Однако я с ним вполне согласен. Знаете ли, я тоже наблюдал нечто подобное. Ночь, например, для меня гораздо длиннее дня. Время от шести вечера до шести утра тянется несравненно дольше, чем от шести утра до шести вечера. Вы не замечали?

— Нет. Но теория Эйнштейна имеет в виду другое время, не то, которое протекает относительно вас в квартире или на земном шаре, а во Вселенной, в Галактике, на иных, не известных еще планетах.

— Тоже относительно меня? — осведомился гость, немного помолчав, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на удовлетворение. — Я, например, находился бы на иной планете. Так? Но если я вас правильно понял, вы полагаете, что возвращение на Землю возможно? — спросил он с болезненной надеждой.

— Конечно, возможно! — пообещала я. — Вы, предположим, летали недалеко, всего лишь в соседнюю Галактику и отсутствовали по вашему исчислению три года. Но Земля за эти ваши три года обернулась пятьдесят раз вокруг Солнца. Ваши внуки, которых вы помните детьми, стали уже седобородыми.

Я объясняла с таким увлечением, что наконец-то мне самой теория относительности показалась почти что понятной. Гость же, насмешливо улыбнувшись, прервал меня:

— Это же все научная фантастика! Читал я такие повести. А я подумал было, что вы разговариваете со мной серьезно. Вот в одном фантастическом романе я прочел, как один ученый изобрел препарат, спрессовывающий время. Захочет, сожмет прошедшие столетия в гармошку, и они протекают за один год, захочет — растянет. И вот те люди, на ком этот ученый испытывал действие своего препарата (беленькие таблеточки, горьковатые немножко, похожие на аспирин) попадали в нелепые положения. Что вы на меня так смотрите?

— Какой же он ученый, — проговорила я, пораженная услышанным. — Он просто авантюрист, а не ученый. — И задала не совсем деликатный вопрос: — Сколько вам лет? — И спохватившись, извинилась: — Простите, если, конечно, это не секрет. — А сама быстренько вычисляла в уме: «Предположим, приказчику было двадцать лет, когда он приносил «моей» актрисе букет от князя Туганова…»

Старичок слегка зарделся: порозовели не измятые морщинками подушечки щек, скромно потупил взор, почти кокетливым жестом поправил старую каракулевую шапку и в свою очередь спросил:

— А сколько, на ваш взгляд, вы мне дадите?

— Шестьдесят пять, — определила я, так и не успев решить в уме пустяковое уравнение с двумя неизвестными: возрастом приказчика и годом, в котором все это происходило. — Да, вам лет шестьдесят пять, не больше, — повторила я, но с такой же определенностью можно было назвать любую другую цифру после семидесяти до ста.