Геннадий Черкашин - Вкус медной проволоки

Цубан мялся. Он переступал с ноги на ногу, не решаясь спуститься вниз. Я смотрел на его пыльные босые ноги и ждал.

- Он чокнулся, - крикнул Котька. - Кончаем, ребята.

Они молчали.

Я поднял голову.

Шурка все еще стоял, не зная, что ему делать.

Я взял свой «драндулет». От противогазных трубок покрышки стали бугорчатыми, колеса искривились и сильно «восьмерили», хотя я уже несколько раз подтягивал спицы, когда обод начинал биться о вилку. Было ясно, что колеса скоро «полетят».

«Ладно, - подумал я. - Вам же хуже».

Я развернул велосипед и. покатил в сторону крепости. Теперь мне было наплевать, что они обо мне думают.

Утром я пошёл мыть ялики. Было еще совсем рано, но у причала уже покачивались два пустых ялика, и с третьего выгружали рыбу.

- Могу подраить ялик, - сказал я.

- Добро, - сказал рыбак.

- Чем будешь брать? Деньгами или рыбой? - спросила его жена. Она была в бушлате и в резиновых сапогах.

- Мне бы деньгами, - сказал я.

- Идёт, - сказал рыбак.

Жена поднялась на причал и взяла большую корзину с кефалью.

- Захватишь остальные! - крикнула она. - Не задерживайся.

Рыбак кивнул головой.

- Иди помогай! - крикнул он мне. Он подогнал ялик к берегу, и мы вытащили его на песок.

- Вот тряпки. Помоешь дно тоже. Потом приходи ко мне. Меня зовут дядя Серёга.

Дядя Серёга поднял вторую корзину со ставридой и ласкирями. Я взял одну ставридку. В руке она ожила и забила хвостом.

- Полтора рубля получишь. Хватит?

Я бросил ставриду обратно:

- Не беспокойтесь. Будет блестеть, как новенький.

Дядя Серега улыбнулся:

- Ну валяй.

Я взял брезентовое ведро и принёс воду.

«За неделю заработаю на камеру». Я снял майку и положил её на камень. Потом принёс еще три ведра воды и их тоже выплеснул в ялик. Согнувшись, я залез под носовую банку, где лежала «кошка». Здесь пахло смолой и рыбой. Я драил дно и насвистывал: «В нашу гавань заходили корабли».

Кто-то дотронулся до моей спины. Я попятился назад и поднял голову. Надо мной стоял Котька. На кончике его греческого носа висела капля. Он шмыгнул носом.

Я пришел тебе помогать, - сказал он, не глядя на меня. - Бабушка сказала; что ты здесь...

Я молча протянул ему ведро.

Через две недели мы купили обе камеры. На одной было десять латок. На другой только три.

Лампа вдруг закоптила, по стене дота заплясали тени. Фёдоров подошёл к лампе, снял стекло, обмотав его тряпкой, и подрезал ножницами фитиль. Потом снова вставил стекло. Стало светлее, и я увидел его губы.

Его губы были порваны в нескольких местах. Срослись они неровно и полностью не закрывали зубов. С одной стороны нижняя губа была вывернута, с другой стороны её почти не было видно. Верхняя была стянута в одну сторону.

- Ну? - сказал Федоров, возвращаясь к телефону. Он внимательно осмотрел нас. Его взгляд остановился на мне.

- Адрес?

Я хотел соврать. Я уже открыл рот, чтобы соврать, но, посмотрев на его губы, вдруг сказал правду.

Он отвернулся и стал крутить ручку телефона.

- Мостовой, - крикнул он в трубку.

Шурка задышал мне в ухо:

- Кому это надо?

Шурка был прав. Я покосился на Котьку. Котька стоял по стойке смирно. Через плечо у него висела противогазная сумка с вышитой надписью «Казанджи». В сумке были Котькины тетради и учебники. Еще там были булочки, которые нам выдавали в школе. Мне захотелось есть.

Скрипнула дверь, и в дот вернулся старшина Зурико.

- Вы у меня третьи за неделю, - сказал он. - Великое переселение народов. Куда бежали, генацвале?

- В Африку, - пробурчал Шурка. - К неграм и обезьянам. Охотиться за слонами.

Послышался шум приближающегося автомобиля.

- Завтра ты еще не так будешь острить, сопляк. Я тебя сам домой отведу, клянусь.

Зурико вышел.

Бежали мы в Лубны. К Шуркиной бабке. Бабка писала, что домик сохранился и сад тоже, и приглашала их приехать. Но Шуркиной матери было некогда, - она работала в госпитале. Тогда Шурка подбил нас.

- Поедем, - сказал он. - Отожрёмся. Это же Украина, всесоюзная житница. Сметану будем есть. Мёд.

Мы согласились. Бежали мы в субботу, сразу после уроков. А погорели мы глупо. Поздно заметили КПП и поздно легли на дно кузова. Ложиться не стоило. Это уж точно. Зурико так и сказал, снимая нас с форда: «Честный человек, покидая запретную зону, не будет прятаться при виде КПП».

- Рубать будете? - спросил Федоров. Он прошёл в угол дота. Зашуршало сено. Он склонился над вещмешком и достал банку американской тушёнки и финку с наборной ручкой. Финка беззвучно вошла в банку. Он протянул банку Жеребу.

- Хлеб и ложки на столе.

Мы молчали. Он толкнул ногой дверь и вышел. Он был высок и костист. Он сильно нагнулся, выходя из дота. Над его плечом на секунду заискрились звезды и опять исчезли.

- Уже вечер, - грустно сказал Котька.

- Вам-то что! - сказал Шурка. - А мой любимый дядя орденоносец имеет сто килограммов весу.

- Нюни распустили, - Жереб презрительно сплюнул.

- Плюй, Жереб, плюй, - сказал Шурка. - Зуб даю, что он и тебе по шее смажет. Он к тебе слабость питает.

- Не имеет права, - буркнул Жереб.

- Спорим, - Шурка протянул руку.

- Идите к чёрту! - крикнул Жереб. Он встал из-за стола и улёгся в углу на сено. Сено было покрыто парусом.

- Комфорт, - крикнул Шурка и лёг рядом. Мы е Котькой доели тушёнку и тоже легли.

Сено было свежее. От него пахло солнцем, наверно, его долго просушивали.

Было мягко. Я сам не заметил, как уснул.

Проснулся я неизвестно отчего. За столом сидели Фёдоров, Зурико и незнакомый матрос. Они ужинали,

- Что будем делать с ними? - спросил матрос и кивнул в нашу сторону.

- Завтра отвезём. Сменимся и отвезём. Эта такая шпана, знаешь, да?

- Пацаны как пацаны, - сказал Фёдоров. - Налей еще чайку.

Сахар хрустел у них на зубах. Они пили и курили махорку. Запах сена исчез. Мне было не заснуть. Я злился. «Водохлёбы, - думал я. - Другие воюют, а они здесь чаи гоняют. И еще шпаной обзывают».

- Слушай, Федоров, - сказал Зурико, - всё хочу у тебя спросить... Между прочим, почему у тебя такие губы?

- Да так, - задумчиво протянул Федоров. - Фельдфебель один постарался.

- Ты что, в плену был, да? - удивился Зурико. - Брось, кацо, не надо меня пугать.

Фёдоров затянулся и, вздохнув, выпустил узкую и долгую струйку дыма.

- Мне повезло. Меня отбили партизаны. Я ещё партизанил.

- Реабилитировал, стало быть, себя, - сказал третий.

- А где ты сам был, когда мы сдавали Севастополь, - вдруг зло крикнул Фёдоров, - А?!

- Меня еще тогда не призвали, - растерянно сказал матрос, - меня только весной мобилизовали. Как раз в мае.

- Мобилизовали… - усмехнувшись, повторил Фёдоров и повернулся к Зурико. - А меня взяли на Фиоленте, помнишь, как это было. За спиной море. Отступать уже некуда.,.