Виктор Тельпугов - Полынь на снегу [Авторский сборник]

Кстати, такой гвоздики я не видел еще нигде: на упругих стеблях цветы вытянулись почти в человеческий рост, и от этого пыльца их все время попадает в глаза, до боли разъедает веки, так, что смотреть становится трудно.

Если бы я не читал раньше надписи, высеченной на черном гранитном надгробии, я, наверно, не сумел бы прочесть ее сегодня: ветер нынче резкий, порывистый и все время дует прямо в лицо. Но я уже давно помню эту надпись наизусть:

«Живущие вам бесконечно должны…»

Вон тем девчатам, всей бригадой шагающим в поле с задумчивой и немного грустной песней, им ведь тоже режет сейчас веки пыльца от гвоздики, выросшей возле деревни Глухово. А вот эта старуха, по-моему, вообще никогда не отходит от этих цветов. Потому-то они и выросли такими высокими!

Много подписей можно поставить под словами «Живущие вам бесконечно должны…»

Детский сад «Октябренок» семенит по лесным дорожкам возле деревни Рыкачевки. Как обычно, иду по его следам. Продираюсь сквозь заросли, чтобы поближе подойти к пятой группе и тихонечко (день сегодня опять не родительский), из засады, поглядеть на свою Иринку.

К этому тут уже все привыкли. Воспитатели, обезоруженные отцовским упорством, не очень ругаются. Мною в точности изучены все пути пятой группы: знаю, где, когда, в какой час ее лучше всего высмотреть.

Но сегодня мне положительно не везет. Целое утро брожу по лесу, обошел все заповедные уголки, а группы и след простыл. Позабыв о всякой предосторожности, окликаю уже каждого встречного:

— Пятой случайно не видели?

— Пятой? Постойте. Пятой, пятой… А на Золотой поляне были?

— Был.

— Тогда у Синего ручья.

— И у Синего нет.

— Странно. А может, у них урок какой? Музыка или рисование…

Усталый, возвращаюсь ни с чем.

По дороге домой решаю свернуть к братской могиле, что по ту сторону Рыкачевки. Я люблю там бывать — могила всегда ухоженная, всегда в цветах. Ограда вокруг деревянная, совсем не богатая, но так тщательно выровнена чьей-то заботливой рукой, что поневоле залюбуешься.

Только на цоколе пирамиды из бетона не выбито ни одного имени.

Могила неизвестных солдат.

Сколько их? Пятеро? Или в сто раз больше? Этого уже не узнать никогда. А время шагает и шагает. Четверть века уже позади. Вот как быстро шагает время…

Скоро Иринка моя подрастет. Непременно расскажу ей о парнях, чьи имена неизвестны. Пусть тоже услышит про ту войну. Не сегодня, конечно, через несколько лет, как приспеет пора учиться…

Подымаюсь на взгорок. Передо мной над деревьями возникает вершина серой пирамиды. Но что-то удивительно тихо вокруг. Обычно здесь полно пионеров из окрестных лагерей, а сейчас ни единого возгласа. Лишь едва плещутся колеблемые июльским ветром листья и где-то чуть слышно пошевеливается трактор.

В глубине души я даже рад этому. Давно хочется побыть у солдатской могилы совсем одному.

Ускоряю шаг, но чем ближе, тем чаще в просветах между стволами мелькают ребячьи фигурки — одна, другая, третья. Целый отряд совсем крохотных, каких я еще не встречал тут ни разу.

Выхожу на поляну и вижу: около двадцати малышей облепили ограду могилы, а четверо встали внутри — по углам — и замерли в почетном карауле.

Всматриваюсь внимательно и глазам своим не верю.

— Неужто пятая?

— Пятая, — шепотом отвечает мне воспитательница, которой я и не заметил вначале.

Она подносит палец к губам: нельзя, мол, так громко. Я и сам понимаю, что нельзя, и тоже перехожу на шепот:

— А моя? Что-то моей не видно? Не взяли небось самых малявок-то?

— Ваша с Воробьевой Катей венок плетет. Во-он там, за кусточками. Видите?

Быстро иду через поляну, куда показала мне воспитательница, а навстречу мне девочки с готовым уже венком. Серьезные, сосредоточенные, как-то сразу вдруг повзрослевшие.

Венок держат ровно, торжественно, несут аккуратно, словно боятся расплескать ослепительную голубизну его васильков и колокольчиков.

Поравнявшись со мной, молча кивают на ходу и спешат к пирамиде…

Репутация маминой дочки установилась за Машей давно и прочно. Еще в школе ее часто дразнили ребята. И теперь, на первом курсе института, обидное прозвище шагало за ней по пятам. Свои причины для этого, конечно, были. Всегда хорошо одетая, ухоженная, Маша вызывала кое у кого зависть и даже раздражение. А Клавдия Павловна, после смерти мужа сосредоточившая все свое внимание на дочери, в чем-то, может быть, действительно излишне усердствовала: все деньги, все средства шли на наследницу.

Соседи укоряли Клавдию Павловну, говорили, что это непедагогично. Она в глубине души соглашалась с ними, но переломить себя не могла. Маша была любимицей отца, в котором Клавдия Павловна души не чаяла, и ей хотелось, чтобы дочь Вадима росла самой красивой, самой нарядной.

Маша плохо помнила отца. Ей было всего три года, когда его не стало. Но в доме со всех стен смотрели на нее отцовские фотографии. Клавдия Павловна часто рассказывала девочке о том, каким трудолюбивым и скромным человеком был отец, как его уважали люди. И ей во многом уже удалось воспитать эти качества в Маше. Что же касается нарядов и бесконечных материнских хлопот о дочке, то они не портили ее, и только со стороны казалось, что этих знаков внимания, пожалуй, слишком много. Но именно со стороны. Маша умела дружить. Никогда не задавалась перед сверстниками и даже с тем, кто над нею обидно подшучивал, держалась с достоинством, а при случае умела и постоять за себя.

Вот если бы еще мама не приносила ей завтраки каждый день, все вообще обстояло бы как нельзя лучше. Но материнская воля была непреклонна. Утром обе они всегда торопились, выпивали по чашке чая, а в двенадцать часов Клавдия Павловна, отпросившись у начальника (министерство было в двух шагах от института), высматривала Машу в шумной толпе выходивших на перемену студентов.

Тут уже никак не обходилось без шуточек.

— Русакова! К тебе мама пришла! — горланил кто-нибудь на весь коридор, хотя Маша уже отлично видела, что пришла, и сама торопилась навстречу.

Дело дошло до того, что она попросила мать дожидаться ее на улице, за углом.

— Глупое ты у меня существо. Маминой дочкой зовут? Подумаешь!

— Да, тебе хорошо…

Поворчали-поворчали и все-таки перешли на конспиративное положение: стали встречаться на другой стороне улицы, за углом. Постоят две-три минутки, посмеются, пошепчутся — и опять по своим делам, до вечера, иногда даже до ночи — у матери всегда было много работы, она часто задерживалась.