Виктор Тельпугов - Полынь на снегу [Авторский сборник]

Клавдия Павловна вспоминала, как сама была великой сочинительницей, когда надо было успокоить родителей, и задумчиво улыбалась, читая очередное письмо с целины. Иногда прибегала к соседям:

— От Маши! Смотрите, у нее даже почерк меняется!

Она готова была прочитать вслух все, от первой до последней строки, но никогда этого не делала, хотя всем в квартире хотелось из первоисточника узнать, как же в самом деле живется их всеобщей любимице, как ей дышится в далекой, ветрами продутой степи.

Клавдия Павловна показывала только конверты, на которых косо, но твердо стояли слова, выведенные вроде бы уже не Машиной, повзрослевшей чьей-то рукой.

Клавдия Павловна замечала даже и такую ускользавшую от всех подробность: московский, адрес дочка писала чуть мягче, чуть мельче, обратный — крупнее, почти печатными буквами. И уже одно это бесконечно много говорило материнскому сердцу.

Маша гордилась своим новым положением. Здесь, на целине, она ощутила вдруг в себе силу, воочию увидела, как любые, самые трудные, обстоятельства отступают перед человеком, если он не трус и не нытик. И не мамина дочка. Нет, нет, этих слов она не говорила себе. Ни разу с тех пор, как они расстались. Больше того — Маше хотелось, чтоб мать приехала, взяв хотя бы самый короткий отпуск. Пусть хоть сто человек тогда кричат: «Русакова! К тебе мама пожаловала!»

Но отпуска не предвиделось. Клавдия Павловна писала дочке, что получит денежную компенсацию и купит зимние вещи. «Гардероб наш должен быть обновлен, по самым скромным моим подсчетам, процентов на двести».

А целина есть целина. Об этом сам секретарь райкома говорил. Часто теперь вспоминала Маша его слова, сказанные на том заседании: «Когда не поспишь, а когда и не поешь вовремя». Если бы у него было еще больше доверия к ребятам, он сказал бы обо всем этом без той улыбочки, которая не очень-то понравилась Маше, и уж конечно добавил бы: «А когда и дрожжами наторгуешься вдоволь». «Особенно в такую ночь, как сегодня, например», — сквозь зябкий сон думала Маша.

Ветер норовил сорвать сразу со всех колышков задубевшую брезентовую палатку и унести ее на край степи, у которой, как это ни парадоксально, не было здесь ни начала, ни конца — это Маша знала теперь совершенно точно: четыре сотни верст исколесила сегодня на совхозной полуторке. Песок и сейчас еще скрипел на зубах, хотя вечером девчата слили ей на ладони полведра воды — суточную норму населения всей палатки.

А тут еще, как назло, опять дров не успели подвезти, легли спать без ужина, и подружки, давно уже подбиравшиеся к Машиному свертку, пошли в решительную атаку:

— Ма-аш…

— Ну?

— Дрыхнешь?

— Седьмой сон уже вижу. И все про одно.

— Про что же?

— Насчет картошки.

— Вот и мы о том же. Придется тебе раскошелиться, доставай свой энзэ.

— Девочки, не могу. Говорила ведь уже.

— И все-таки сжалься над ближними.

Маша полежала несколько минут молча, потом решительно поднялась, достала тщательно упрятанный сверток.

— Лопайте, шакалики! Глаза бы мои на вас не глядели.

— Постой, постой, а ты куда?

— А я, думаете, железная?

— Только поэтому и уходишь?

— Только поэтому.

С такими словами Маша ушла к знакомым, в другой конец палаточного городка. Утром, когда вернулась, вид у подружек был сытый, довольный, немного виноватый.

— Сыр ели?

— И сардины тоже.

— А колбасу?

— С хлебом. Четыре батона смолотили! Зачерствели, конечно, ну да ничего. И тебе всего оставили понемногу. Будешь?

— Я же сказала. Не сердитесь только, ладно?

— Не сердимся.

Мир восстановился. У Маши было опять отличное настроение, несмотря на то что завтрак обещали подвезти не раньше одиннадцати, прямо к месту работы.

Пока они тряслись в грузовике, у Маши родился такой план — в первую же получку съездить на попутной в Кокчетав, накупить там всякой всячины и отправить матери почтой: не пригодилось, мол, видишь, как живу хорошо, ни в чем, совершенно ни в чем не нуждаюсь.

Сказано — сделано. У девчат еще раз расспросила, чем налакомились ночью, а через несколько дней воскресным утром бодро вышагивала по улицам незнакомого города — из ларька в ларек, из гастронома в гастроном. Возвратясь вечером в совхоз, долго и тщательно паковала и перепаковывала все покупки.

Маша думала, посылка отсюда недели две добираться будет, провиант подзасохнет как следует — и хлеб, и все прочее. Случилось немного по-другому. Комсорг, который на другой день должен был ехать в город и обещал там отправить Машину посылку, неожиданно по срочной телеграмме был вызван в ЦК комсомола и покатил прямо на аэродром, а оттуда в Москву. Там в понедельник и сдал посылку на Главном почтамте и даже испытал при этом ни с чем не сравнимое чувство большого внутреннего удовлетворения — вот, мол, обрадуется Русакова, когда узнает, как блестяще было выполнено ее ответственное задание!

Почтальон поднял Клавдию Павловну рано утром во вторник, и она еще до работы успела сбегать на почту и даже с соседями радостью поделилась:

— От Маши посылка! Лишние вещички небось собрала, чтоб удобней было домой добираться. К праздникам будет. Намекала уже!

И убежала в министерство, возбужденная, взволнованная, счастливая.

Придя с работы, Клавдия Павловна не спеша, с чувством, с толком, с расстановкой, принялась распаковывать посылку. И чем больше бумаг сдирала с извлеченного из фанерного ящика свертка, тем сильнее билось ее еще ни о чем не догадавшееся сердце.

Ничего не могла понять Клавдия Павловна и тогда, когда по всему кухонному столу разложила консервные банки, благоухающие свежестью бруски сыра, круги копченой колбасы, батоны, тоже свежие, мягкие, будто только что вынутые из печи.

На самом дне ящика Клавдия Павловна нашла записку:

«Дорогая мамочка! Живу прекрасно. Все твои продукты только портятся зря. К праздникам приехать, наверное, не смогу — надо тут все до конца довести. Но ты не беспокойся, все хорошо. Все вообще хорошо у нас будет. А Славке скажи, если позвонит, зря он все-таки не поехал. Целина — это здорово, честное слово! Но об этом при встрече и подробно.

Целую. Твоя М.»

Клавдия Павловна долго перекладывала содержимое ящика с места на место, улыбаясь то растерянно, то грустно. Наконец, взяв в руки мягкий, дышащий свежестью белый батон, вздрогнула от внезапно пронзившей ее мысли: «А хлеб-то ведь Машенькин!.. Как я сразу не додумалась? Ее труды в нем, ее работа! Это же правда здорово, замечательно просто!»

Клавдия Павловна не так уж намного ошиблась. Горожанка, она не знала, что время уборки в тех краях еще не подошло, но хлеба, возделанные руками ее дочери, наливались все тяжелей, все полней, все могучей. Вся степь уже сверкала на осеннем солнце их червонным золотом. Степь, которая и в самом деле не имела ни начала, ни конца, ни края…