Виктор Тельпугов - Полынь на снегу [Авторский сборник]

А облака и льдины все плыли и плыли — белые, быстрые.

Утром нас с хозяином поднял чей-то продолжительный резкий звонок.

— Газеты, — сказал Каширин и, шаркая шлепанцами, побежал отворять почтальону.

Через минуту он вернулся с охапкой свежих, поблескивавших краской газет. Из их шуршащего вороха выскользнул на пол тяжелый конверт. Каширин поднял его, повертел в руках и вдруг метнулся к столу за очками. Неуклюже напялив их, он прочитал громко, почему-то по складам:

— «В. В. Каширину из посольства Кубинской республики»… Ничего не понимаю. Ну-ка, ты поглазастей.

— А тут и понимать нечего. Действительно из посольства, в самом деле Каширину В. В., но только это, старик, не тебе. Простое совпадение инициалов.

— То есть как это?

— Очень просто: Каширину-младшему ответ от посла пришел…

Паренька не было в тот день в городе — он накануне уехал в Кронштадт, к шефам своего отряда. Это дало нетерпеливому родителю право распечатать загадочное письмо.

— К тому же я, как ты знаешь, владею испанским, — растерянно улыбнулся Владислав Витальевич.

Волнуясь и спеша, он не очень ловко разорвал конверт, и снова улыбка пробежала по его лицу.

— Смотри-ка, тут, оказывается, по-русски!..

Посольство благодарило пионеров за дружбу, передавало им привет от ребят сражающейся Кубы.

— «Родина или смерть!» — прочитал в конце письма Каширин и даже вздрогнул и как-то гордо повел плечом. — А это и по-русски, и по-испански написано, гляди: «Родина или смерть! Патриа о муэртэ!..»

К сожалению, я в тот день должен был возвращаться в Москву и не повидался с Васильком, но непременно, при первом же удобном случае, заеду в Ленинград. Специально для того, чтобы познакомиться с Кашириным-младшим.

Потускневший эмалевый циферблат покрылся такой густой сетью трещин, что среди них давно уже затерялись стрелки и по часам трудно было определить, сколько теперь времени — без пяти два или десять минут двенадцатого, половина первого или начало седьмого. Но Парфенов никогда не расставался со своими часами. Он любил молча слушать веселое бормотанье колесиков, как четки, перебирать сплющенную цепочку.

И вдруг часы остановились.

Решив, что они просто запнулись на ходу, Сергей Тимофеевич раза два легонько встряхнул их у самого уха, потом приоткрыл сферическую крышку, осторожно, как на одуванчик, подышал на еле видимую пружинку, тихо свернувшуюся под созвездием синих винтиков, — ничто не помогало. Часы оживали на несколько коротких мгновений, затем снова останавливались так решительно, будто хотели сказать: «Все, старик, спета наша песенка…»

С тяжелым сердцем пришел Сергей Тимофеевич к мастеру, но виду, конечно, не подал, пришел будто так, с самым пустячным делом.

— Ну-ка, глянь, чего это тут с «Павлом» моим приключилось?

Мастер внимательно вытаращенным глазом лупы осмотрел часы и вздохнул.

— Чинить не будем.

— Засорились? — переступил с ноги на ногу перед узким окошком Парфенов. — Ну что ж, принимай тогда в чистку. Пора…

— Вы меня, папаша, не совсем поняли. Никакой ремонт часам вашим уже не положен. Все до капельки сношено!

— То есть как это сношено? Незнакомая фирма — так и скажи! — рассердился Сергей Тимофеевич.

Но и в следующей мастерской чинить отказались категорически:

— Отстукали часики свое времечко, папаша, оттопали.

И от третьего мастера старик ушел ни с чем.

— Много вы понимаете! Да у «Павла» моего одна це́почка дороже всей вашей мастерской будет.

Он так именно и говорил — «це́почка». Слово это он принес с собою с войны — не с «этой», а «с той еще…».

Парфенов стал штатским человеком давно. Уже на Отечественную его не взяли по возрасту, но в осанке, в привычках, в манерах он оставался военным и до сих пор. Он вспоминал: «В гражданку ушел в тридцатом». Даже сказки соседской ребятне рассказывал на свой особый, солдатский манер. Иван-царевич являлся у него перед изумленными слушателями в «парадном обмундировании», спал царевич не иначе, как на железной койке.

А когда гулял Парфенов весенним днем по Тверскому бульвару, издалека всем видны были белые облачка его усов, будто сам Семен Михайлович Буденный по майской Москве вышагивал. Идет, постукивает суковатой палкой по теплой земле, на синее небо поглядывает, на часы свои посматривает.

В походке Сергея Тимофеевича было еще что-то молодое, хотя спидометр его наматывал уже девятый десяток.

Все вокруг чуть-чуть молодело при виде этого человека — и деревья, и облака, и сама земля. Может, и древние часы ходили оттого, что хозяин их не сдавался годам. Такие вещи тоже, говорят, бывают…

Но в тот день старик почувствовал себя самым настоящим стариком.

Обойдя все известные ему мастерские, он окончательно пал духом. Везде ограничивались в лучшем случае советами, но и советы-то были хуже всякой обиды.

— А на кой шут он сдался вам, этот «Павел Буре, поставщик двора его величества»? Морока с ним одна — и только. Купили бы себе «Вымпел» или «Пилот» — это ж действительно с мировым именем марки. Хронометры! И вид что надо, и моторчик первый сорт.

В одном месте попытались сострить и похлеще:

— Они у вас под бомбежкой случайно не были? Или под артобстрелом?

— Были! — Парфенов сердито щелкнул крышкой часов и, вытирая рукавом мгновенно вспотевший лоб, не сказав больше ни слова, вышел на улицу.

К вечеру он почувствовал себя плохо и, придя домой, не раздеваясь лег в постель.

Ни одна из бесчисленных стариковских ночей не тянулась так мучительно долго, как эта. Часы, как всегда, лежали рядом на тумбочке, но безнадежно молчали. Зеленый зайчик от уличного фонаря, как обычно, сидел на их выпуклом стекле и дробился на звеньях сплющенной цепочки, но от этого в ночи становилось еще темней и пустынней.

Рано утром, перед тем, как уйти на работу, к Парфенову постучал сосед.

— Что с вами, Тимофеич? Как чувствуете? Может, слетать в районную? Тут ведь рядом…

— Ничего, полежу денечек и встану.

Не поднялся старик и через неделю. Каждый вечер, возвратившись с завода, сосед заходил, справлялся о здоровье, спрашивал, не нужно ли сбегать в магазин, в аптеку. Старик от всего отказывался, и снова до утра не давала ему заснуть зловещая тишина.

Потом в доме появился доктор. Он долго выслушивал и выстукивал Парфенова, выписывал какие-то рецепты, рвал их на мелкие клочки, писал новые, заставлял его вспоминать, какими болел болезнями в детстве, в молодости, в зрелом возрасте и, наконец, в последние двадцать лет…

— Ума не приложу, что мне с вами и делать. Сердечная мышца хорошая, давление в норме, и вообще все обстоит еще довольно прилично. Это вам говорю я, терапевт, что называется, с подпольным стажем.