Виктор Тельпугов - Полынь на снегу [Авторский сборник]

Одно из таких тайных свиданий повергло мать в большое смущение. Заталкивая в портфель пакет с бутербродами, Маша как о чем-то само собой разумеющемся выпалила:

— Мам, а мы на целину едем!

— Как — на целину?..

— Так. Все комсомольцы.

— Что ты?

— Точно, мам. Сегодня в райком вызывают…

Маша говорила еще что-то, но мать ничего этого уже не слышала. С нарастающей силой в ушах ее гремел набат самой первой фразы дочери.

В этот день Клавдия Павловна впервые за много лет пришла домой рано. Маша первый раз в жизни опаздывала.

Каких только дум не передумала мать за вечер. «А может быть, во всем весна виновата?» Клавдия Павловна вспомнила, как недавно, зашивая разорвавшийся портфель дочери, нечаянно вытряхнула из него какую-то маленькую записку, как нагнулась, чтобы поднять, и как решительно, даже властно опередила ее Маша, на мгновение вспыхнувшая румянцем.

— Это от Славки… Ничего особенного. Ты же знаешь его, мам…

Только в десятом часу раздался стук в дверь, и Маша не раздеваясь кинулась на шею матери.

Забившись в угол огромного, давно отслужившего свой век дивана, они проговорили до глубокой ночи.

Маша в десятый раз повторяла все вопросы, которые ей были заданы на бюро, все свои ответы. И как смотрел на нее секретарь, рассказала, и как рассмешила его словами, что у нее нет пока никакой биографии. И как секретарь уже совершенно серьезно сказал ей, что одобряет решение студентов отправиться во время каникул на целину.

День этот наступил скоро, слишком скоро. После занятий, не заходя домой, Маша направилась в министерство, отыскала мать, и та без слов, по одному виду дочери, поняла все.

— Когда же?

— Четырнадцатого. В три часа.

— Боже мой! Подожди хоть две недельки еще. У тебя же день рождения первого! Я подарок готовлю. Хочешь, сама схожу в райком? Тебе разрешат, я уверена.

Они проговорили еще одну ночь — почти целиком. И наплакались, и насмеялись, и все-таки где-то под утро обе вполне сознательно пришли к единодушному решению, что задерживаться Маше нельзя.

— И путевку уже вручили?

— Сразу же! — Маша встала, принесла портфель, торжественно опустила в него руку, в то самое отделение, из которого записочка тогда выпала, и снова почему-то чуть-чуть покраснела.

«Вылитый отец! — думала Клавдия Павловна. — Вылитый! И кто это вздумал маминой дочкой ее называть? Папина. Просто копия!»

Уже совсем под утро, сквозь дремоту, Клавдия Павловна спросила:

— Сегодня у нас одиннадцатое?

— Нет, мам, двенадцатое. Светает, смотри!

И почти без всякой паузы:

— Ты проводить меня придешь?

— А ты не постесняешься?

— Конечно, нет. — Помолчала и добавила: — Без бутербродов только.

— Ах ты, глупышка, глупышка! Ну совершеннейший несмышленыш. Классический. А Славка-то твой едет?

— Его не то дома не отпускают, не то сам никак не отважится. Вот кто настоящая мамина дочка-то! Но дразнят все-таки не его, а меня…

Четырнадцатого на вокзале провожающих оказалось во много раз больше, чем целинников. Грандиозная шумная толпа волнами накатывалась на готовый к отправке поезд. От этого и паровоз, и вагоны выглядели беспомощными, маленькими, почти игрушечными.

Клавдии Павловне вдруг показалось, что она участвует в веселой, беззаботной ребячьей игре, в которой и вокзал, и эшелон, и сами люди с букетами, рюкзаками и чемоданами — все ненастоящее, придуманное на один час, самое большее на один день. Наверное, именно поэтому у нее еще не навернулись слезы, как у некоторых матерей и даже отцов, и она вообще вела себя, внешне по крайней мере, так, что ничем не смутила дочери до самой последней минуты.

Тихо постояла в сторонке, пока дочка искала свое место в вагоне. Потом они несколько раз прошлись вдоль состава, смешно взявшись за руки, как на школьной экскурсии.

Потом Маша разревелась вдруг на глазах у всей толпы, и кто-то незнакомым хриплым голосом прокричал из окна вагона на весь перрон:

— Русакова-а!

Маша сделала вид, что не услышала, и только покосилась на большой, неуклюжий и, видно, тяжелый сверток, который мать все время перекладывала с одной руки на другую.

— Не волнуйся, это не бутерброды. Ну мало ли куда вас еще судьба забросит!..

— Мы же договорились, мам…

— Ну ладно, ладно, пусть будет по-твоему. — Мать еще раз перехватила уползающий из-под локтя сверток. — Не ссориться же из-за пустяков перед самым отъездом.

В этот момент по перрону покатилась команда:

— По коням!..

Маша неловко обняла мать, поцеловала в щеку и скрылась в проеме вагонной двери.

Клавдия Павловна не раздумывая шагнула к стоявшему на подножке проводнику, протянула ему сверток:

— Маше, прошу вас! Маше Русаковой…

Проводник понимающе кивнул. Через мгновение взволнованное лицо девушки возникло в глубине крайнего окна.

Уже вечером проводник, обошедший весь состав, отыскал Машу, перекочевавшую к однокурсникам, в другой конец поезда.

— Это не мне! — увидев знакомый сверток, решительно заявила она.

— Тебе, тебе! Я всех Маш обошел, кроме тебя, ни одной не осталось.

Весь вагон стал свидетелем этой сцены. Нашелся опять один остряк, не сдержался:

— Русаковой от мамы посылка!

Маша всю ночь не могла уснуть, а под утро дала себе клятву: «Сколько бы мне ни пришлось пробыть вдали от дома, сверток не распакую ни при каких обстоятельствах, из принципа. Не маленькая ведь!»

Скоро Клавдия Павловна начала получать письма, в которых дочка во всех подробностях восторженно описывала, как прекрасно их встретили и устроили, как хорошо, отлично даже, им всем живется, как вкусно и сытно кормят, какой повсюду комфорт, какая вокруг красота. Даже для ночной тишины в степи нашлись краски, хотя Маша в школе не умела написать сочинения на тему «Как ты провела лето?». А тут такое пришло вдохновение, что она сама по нескольку раз перечитывала свои письма перед отправкой, сама начинала искренне верить во все, о чем рассказывала матери. Недоваренная каша казалась ей вкуснейшим лакомством в мире, и чай без сахара был слаще любого нектара, и плоский блинчик тюфяка согревал лучше самой пышной перины из пуха. А когда от тяжелой работы нестерпимо болели руки и ноги и не было сил утром даже прибраться в палатке, Маша думала: «Совсем как после тренировки в Сокольниках». И в Москву шло новое послание — о том, как много дала закалка спортом, какая мамка умница, что в свое время устроила ее в группу теннисистов и настояла, чтоб не пропустила ни одного занятия, и дома, когда позволяло время, сама проверяла, как натянуты струны на ракетке и не пора ли заводить новую — на тринадцать унций, а еще лучше — на тринадцать и три четверти…

Мать читала, верила и не верила. Рассуждала сама с собой: «Если правда все это, хорошо, если типичная показуха ребячья, тоже в общем не худо, — значит, растет человек».