Виктор Тельпугов - Полынь на снегу [Авторский сборник]

Ребята, снарядившиеся в Целинный край, и впрямь были все как на подбор — рослые, статные. Именно такие и сворачивают горы, встающие поперек пути. Но Рая глядела только на одного и думала только об одном. Она даже не сразу поняла, отчего так забеспокоились ребята, почему так тревожно заметались вдоль состава, когда до отправления поезда осталось несколько коротких минут.

— Где же он? Как же он?

— Что ж это будет? Неужто передумал?

— Известное дело, маменькин сынок!

— Это у вас, может, сынки да дочки, а у нас в литейном…

— Наши-то все здесь, а литейщика вашего нету!

Неужели Виктор подвел? Не может быть! Рая не верила ушам своим, но речь шла именно о нем — о комсорге ее цеха Викторе Ершове, который вчера раз десять повторил на бюро, чтоб не опаздывали, и сам, как старший в группе, обещал быть первее первого. Стыд-то какой! Что делать? Как быть? Рая беспомощно и почему-то виновато глядела на ребят, но ни один из них не мог сказать ей нужного слова. Только не переставший еще петушиться Севка голосом провинциального трагика продекламировал:

— Да что нам комсорги! Не комсорги горшки обжигают! Скоро все увидят…

Последних слов Севки никто не расслышал, — шваркнув сразу всеми застоявшимися колесами, паровоз рванул прикипевший к рельсам состав, и поезд, резко лязгнув буферами, с нарастающим гулом медленно покатился вдоль платформы.

— Пиши-и-и-те!.. — прорвался через этот шум чей-то отчаянно тонкий, не то детский, не то девичий голосок.

«Пишите, пишите, пишите…» — пытаясь перегнать самих себя, забуксовали маховые колеса паровоза.

В этой суматохе последней минуты никто даже не заметил, как Рая вместе с другими отъезжающими на ходу вцепилась в поручни вагона, увитого плакатами и цветами. На нее обалдело зашикали, когда она уже протиснулась в тамбур и озорно оглянулась через плечо на плывшую мимо платформу:

— Ты куда? Ты куда? Не чуди, прыгай, пока не поздно! Слышишь?

Рая не слышала в тот миг ничего. Даже подоспевший проводник оказался бессильным что-либо предпринять. Он только ахнул и грозно пошевелил усами.

— Кто такая?!

Рая ответила, когда окончательно убедилась в том, что прыгать ей уже не придется:

— Тринадцатая…

— Как так тринадцатая?

— Так и тринадцатая.

— Все шуточки?

— В целинной бригаде тринадцатая. Взамен опоздавшего.

— А билетик?

— Что билетик?

— Имеется?

— Комсомольский.

— Не дури.

— Не дурю. Все взносы уплачены…

Проводник махнул рукой и громко объявил, что идет за начальником поезда. Вид у него был в ту минуту очень сердитый.

Ребята обступили Раю и долго молчали. Наконец кто-то спокойно, будто ничего не случилось, сказал:

— А что? Витькина полка свободна. Ты ведь серьезно, Раиска?

— Вполне. Сказала — тринадцатая, и все.

— А дома? — невпопад спросил рыжий долговязый парень из отдела главного технолога.

Рая отвернулась. Она была круглой сиротой, и об этом многие знали на заводе. Знал об этом и рыжий парень, но он был настолько ошеломлен Раискиным поступком, что даже не заметил нелепости своего вопроса.

Через минуту весь вагон уже знал, что Рая поехала вместо неявившегося комсорга. А еще через несколько минут она чувствовала себя самым наизаконнейшим пассажиром во всем поезде. Еще бы! Сам вызванный проводником начальник протянул ей руку и, улыбнувшись, спросил:

— И взносы, говоришь, уплачены? Занимай лучшую полку и располагайся. На всем пути следования больше никто тебя не побеспокоит.

Такому обороту дела обрадовались все, в том числе и Севка.

— Вот молодчина! Не девка, а бес! Поработает с нами, тоже героем станет.

— При чем тут тоже? Ты что-то малость того.

— Чего?

— А того, что героев среди нас пока не наблюдается.

— Вот именно — пока! Но мы ведь не зря родной дом кинули и поехали черт знает куда. Я без медали не вернусь.

— Ну, это видно будет, а сейчас геройства тут нет никакого.

Севка не унимался:

— Уж одно то, что мы поехали, что-нибудь да значит!

— Значит-то значит, да надолго ли пылу хватит?

— Это что, намек?

— Понимай как знаешь.

— Когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой!

— Так только в песнях поется!

— Вы как хотите, а я в Москву медаль привезу, не сойти мне с этого места.

Ребята сначала не обратили внимания на то, что Севка, едва отчалив от Москвы, сразу заговорил о возвращении. Никто просто не придал значения этой болтовне. Но скоро все узнали истинную цену его героизму. Уже на второй день пути, наслушавшись рассказов одного не в меру словоохотливого попутчика о Казахстане, о жизни тех, кто двинулся на освоение целины, Севка сперва приумолк, а потом очень ловко… «отстал от поезда», так и не повидав казахской земли.

По этому поводу не стали собирать экстренного комсомольского собрания, даже «боевой листок» не был выпущен.

— Не буду я краски на всякую мелочь тратить, — презрительно повел плечами и сокрушенно вздохнул редактор, когда кто-то предложил изобразить Севку «в натуральную величину». — Подумаешь о таких «героях», как Севка, и возникает один философский вопрос.

— Какой же? — спросили ребята.

— Почему у нас на заводе к самым лучшим девчатам липнут подонки всякие?

— А ты не обобщай.

— Я не обобщаю, но, ей-богу, обидно! Хорошие люди ходят в тени, их никто никогда не видит и не слышит, а эти…

Редактор, видимо, хотел выругаться, но только вздохнул еще раз:

— И стало нас снова двенадцать…

— Да ты не вздыхай так тяжко, — вмешался в разговор подсевший к ребятам старик, до этого молча куривший в углу черную, куцую трубочку. — Двенадцать — это даже лучше, а то была бы вас чертова дюжина!

Ребята рассмеялись:

— Это верно! Мы, папаша, ни в бога, ни в черта, ни в приметы там всякие не верим, но с тем, кто сбежал, нас все равно было бы не тринадцать, а только дюжина — самая обыкновенная. Простая арифметика: он и на заводе не работал — вечно резину тянул.

— Ну, и я ж про то! Не жалейте!

— Не жалеем, да неловко перед людьми. Приедем в Целиноград, в крайком явимся. «Откуда?» — спросят нас. «Из Москвы, скажем, со „Станколита“ прибыли». — «Ах, да, да, мы вас ждали! Все тринадцать явились?» — «Нет, скажем, только двенадцать…» — «Как двенадцать?! А вот телеграмма: „Тринадцать комсомольцев завода „Станколит“ выехали ваше распоряжение…“» Что тогда?

— Тогда честно надо сказать: «Один сбежал!»

— Честно-то честно, да как язык повернется? Это еще Раиска выручила, а то бы совсем позор.

— Как позор?

Пришлось рассказать старику еще и о комсорге Витьке Ершове.

— А он-то работник или тоже больше насчет речей?

— Работник. Он и речь может сказать, и руки у него золотые. Одна беда — родители больно холят его.