Виктор Тельпугов - Полынь на снегу [Авторский сборник]

Николай Бирюков на наших глазах стал улицей, пароходом. Книги его, огневые, выстраданные, будут жить долго. И широко распростершая крылья «Чайка», рассказавшая о героях войны, и «Воды Нарына», запечатлевшие подвиг народа на мирной стройке, и повести о революционной заре России.

Людей, знавших Бирюкова близко, прикоснувшихся к его судьбе, всегда поражало одно и то же: откуда у человека силы? Все, казалось, у него отнято, все конфисковано неумолимой болезнью. А он борется — каждый час, каждый день — и из каждой схватки выходит победителем.

Один раз, потеряв всякий такт, я спросил его:

— Скажи честно — тяжело?

— А ты как думаешь?

— Думаю, очень.

— Угадал.

— Ну, и как же ты? Только честно давай, по-дружески.

— Как подумаю: то недоделано, это только начато, другое ждет своей очереди — сразу новые силы откуда-то являются. Не спрашивай, откуда. Знаю одно: времени нам всем отпущено мало, предельно мало. Мне, кажись, меньше всех. Вот и нажимаю на все педали…

Больше мы никогда не возвращались к этому разговору. Я его не заводил. Николай и подавно — не любил про болезни и хвори. И всех окружавших его людей учил презирать недуги. Я установил совершенно точно: чем больше с ним общаешься, тем меньше замечаешь, в каком он положении. И люди больше всего ему нравились такие, которые ни перед чем и ни перед кем головы не склонят. Это был его взгляд на жизнь. Даже на природу смотрел своим особым образом.

Однажды, увидав, что я залюбовался его садом, Николай спросил:

— Нравится?

— Это чудо какое-то!

— А что лучше всего?

— И лавры хороши, и платаны, — смерил я глазами самые пышные и высокие деревья, желая польстить хозяину. — Стоят как правофланговые.

Николай задумался. Я продолжал нахваливать. Он посмотрел на меня очень внимательно:

— Платаны красавцы. И лавры тоже. Сам любуюсь ими всякий раз. И все-таки правофланговым я бы знаешь кого тут назначил?

— Кого?

— Вот этого, — Николай кивнул в сторону маленького самшита, видно, с невероятным трудом пробившегося через трещину в скале.

Я промолчал.

— Не шучу, не смейся. Это ж настоящий богатырь! Присмотрись внимательно.

Я подошел к самшиту поближе. Деревце и впрямь было удивительным. Кривобокое, низкое. Дотянуться до солнечного луча у него было мало надежды, но оно тянулось, тянулось изо всех своих сил.

Мне на секунду показалось даже, что камень трещит под его напором. Трещит и рушится — в тишине осеннего сада я отчетливо уловил звук лопнувшего гранита.

Николай тоже прислушался.

— По ночам, когда не спится, слышу, как с этой скалой воюет. Всю ночь, до самого рассвета.

После переезда на новую квартиру Егор стал редким гостем у Никишина. Но когда выберется на часок-другой, как в прежние времена, подолгу рассматривает библиотеку друга. Каких только редкостей тут не встретишь, на какие только сокровища не набредешь!

Сегодня, обследуя полку за полкой громоздкого, во всю стену, шкафа, книголюб натолкнулся на нечто и вовсе его поразившее. Аккуратно обернутая в целлофан, крохотная, плоская, как тополиный листок, книжечка выскользнула из рук и улетела под шкаф. Когда Егор извлек ее оттуда, то не сразу и сообразил, что это… комсомольский билет. С пожелтевшей фотографии, чуть-чуть улыбаясь, откуда-то издалека смотрели на него знакомые и в то же время незнакомые глаза. Лицо молодое, такое молодое, что Егор даже сощурился, отвел руку с билетом подальше. Но ошибиться было невозможно — это он, друг его юности Васька Никишин. Его улыбка, его глаза. И фамилия разборчиво выведена черной тушью.

— Вась! Неужели?!

Василий был чем-то занят в соседней комнате и не услышал. Егор продолжал рассматривать удивительную находку в одиночестве. Он не спеша стал читать и перечитывать первую страничку — от убористой строчки «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» до хитроумной завитушки подписи районного секретаря.

За этим занятием и застал Егора Никишин.

— А это что за библиографическая редкость? — Никишин взял книжечку из рук приятеля. — Неужто в шкафу раскопал? Представить не можешь, как я рад! Целую вечность его не видел! Просто так в книгах и стоял, да?

— Просто так и стоял, зажатый другими древностями.

— Ну-ну, поаккуратней с формулировками!

— Прошу прощенья. Давай-ка глянем, как здесь дело со взносами обстоит. Глянем?

Приятели с самым серьезным видом уставились в бледно-голубые странички, испещренные цифрами, штемпелями, иероглифами подписей.

— Так, так, так… — басил Егор. — С тридцать восьмым ты, предположим, в расчете.

— Это я на «Серпе» работал еще.

— На «Серпе»? После ФЗУ?

— Точно.

— Прекрасно. А что делается в году одна тысяча девятьсот тридцать девятом?

Егор перевернул страничку и свистнул от удивления.

— Постой, постой, Василь Василич, тебя в должности понизили, что ли? Или вовсе уволили? Платил с восьмисот, а то и с тысячи — и вдруг…

— Ладно, ладно, дальше поехали. Забыл, сколько рядовой, необученный получал? На табачок и взносы.

— Почему забыл? Просто вспомнить приятно — все-таки молодость. Солдатская, неуютная, может быть, но молодость, черт нас подери!

— То-то.

— Ну, с этим ясно. Сороковой? Ага! Тут, я вижу, ты в гражданку вернулся. Что ж так быстро, товарищ рядовой?

— Почему в гражданку? В первой учебной роте два годочка оттопал. Потом комсоставом заделался.

— Ах, вот оно что. Да, да, да… А вот и сорок первый, самый серьезный. Ну, тут все в ажуре вроде. И в сорок втором тоже, и в сорок третьем — до июля месяца включительно. Потом ты, товарищ командир, выбыл из комсомола. За неуплату членских взносов? Или по возрасту? Набрал в рот воды твой билетик, одни пустые листочки пошли…

Оба расхохотались. Потом вдруг приутихли. Егор, похлопав приятеля по плечу, сказал:

— Хорошо все-таки у Светлова: «И о том, что молодость уйдет, комсомольский маленький билет мой каждым членским взносом вопиет». Справедливо, а?

— Я больше «Каховку» люблю. В «Каховке» каждая строка молодая.

— Как мы с тобой?

— Хотя бы. И даже еще моложе.

— Нет, правда, ты прислушайся только: «Комсомольский маленький билет мой…» Кстати, почему это он такой крошечный?

— Просто ты давно не держал в руках комсомольского билета.

Егор взял билет Никишина, повертел-повертел и снова, теперь уже совершенно безапелляционно, заявил:

— Поля отрезаны.

— Дотошный ты все-таки человек, Егор. Я бы таких ставил только в секретари, причем в бессменные.

— Опоздал с предложением — почти целых пять лет секретарствовал. Ты просто запамятовал важнейшую страницу в истории комсомола.