Виктор Тельпугов - Полынь на снегу [Авторский сборник]

— Помню, помню. Это ваша светлость основательно подзабыла этапы моей жизни и деятельности. А я-то помню — секретарствовал. В институте. И как перед секретарем могу уж, так и быть, покаяться: точно, стриганул я однажды свой билетик. А вот ты догадайся — зачем?

Егор помолчал немного, потом спросил:

— В разведке бывал?

— Кто не ходил в разведку, тот войны не нюхал, я так считаю. А ты?

— Тоже.

— Ходил или считаешь?

— И считаю, и ходил. Стало быть, билет обкорнал, чтобы всегда при тебе был? Чтобы в случае чего спрятать было легче? Так, что ли?

— Свидетельствую: голова у тебя еще светлая. Мало того, что обкорнал, я его еще в кирзовое голенище зашил.

— Это что же, по уставу?

— Про устав меня только в Советском райкоме ВЛКСМ города Москвы спрашивали, когда принимали. Под городом Клинском про устав уже не вспоминали. К тому же я сам секретарем был вроде тебя. И взносы сам у себя принимал.

Никишин показал Егору свой многоэтажный автограф в колонке «Подпись секретаря».

— Убедился?

— Так точно. Значит, и в разведку с ним, в любое пекло?

— Сам знаешь.

Никишин рассказал другу, как однажды, находясь в окружении, он чуть не угодил в руки немцам и уже было разулся, чтоб разрезать сапог, но в последнюю минуту передумал, решил рискнуть и теперь, конечно, нисколько в этом не раскаивается, хотя тогда, сказать по правде, было сложновато.

— Мы накануне в деревню одну зашли, от Клинска верстах в сорока. Раненым перевязку хотели сделать, обсушиться малость. Бабы нас на околице встретили: «Родимые, касатики, вертайтесь скорее в лес — он на дню раз по десять стучит в каждую избу, партизан ищет. За школой повесил девять красноармейцев и одного в штатском. Сказал: если снимем, перевешает всех до единого. Вертайтесь в лес, мы вам сами кое-чего соберем — и поесть, и портянок сухих». Мы ушли, а пока дожидались баб в лесу, все-таки послали разведку — проведать, так ли все, может, думаем, у женского пола глаза велики от страха.

Вернулись наши — точно, говорят, девять и один. У каждого в руке комсомольский билет привязан.

— Та-ак. А бабы? Принесли, чего обещали?

— Ночью уже. И пожевать, и портянок, и самосаду еще. «Вот вам, сыночки, на дорогу». Только дорога та не длинной вышла совсем.

— Накрыли?

— Нет. Партизан повстречали. Целый отряд. Вооружение — во! Вместе в деревню воротились. Тех десятерых с воинскими почестями земле предали и с неделю оборону держали, пока сил, одним словом, хватило. А бабы, да старики, да дети вместо нас в лес. Им и десять комсомольских билетов отдали, сохранить велели.

— Сохранили?

— Думаю, да.

Егор и Никишин помолчали. Никишин достал из ящика стола сигареты, закурил, протянул пачку Егору:

— Кури.

— Спасибо. Ты же знаешь, я давно не курю.

— И махорку не стал бы?

— Ну что говорить про махорку! Махорки не сыщешь теперь днем с огнем.

— Значит, закурил бы все-таки?

— Представь, под такое настроение затянулся бы разок.

Никишин выдвинул из стола еще один ящик, подал Егору сделанную из пулеметной масленки табакерку.

— Много лет не трогал, берег. Так и быть, разговеемся ради такого случая.

Он погасил сигарету и вместе с Егором стал неловко свертывать козью ножку.

Они сладко курили несколько минут, погруженные каждый в свои мысли. Два узких, едва прочерченных в ранних сумерках дымка где-то под потолком свертывались в один, размытый, как от костра, постепенно заполнивший все пространство высокой комнаты.

Докурив по фронтовой привычке до самых пальцев, Никишин спросил Егора:

— Поверишь или нет? Та самая махорка, моршанская!

— Ей-богу?

— Ей-ей! Меня в той деревне ранило. Партизаны спасли. Из санбата в санбат, из госпиталя в госпиталь. Ну, там чего другого, а табачку в то время еще хватало. Дай, думаю, сохраню самосадик. Просто так, на память о добрых людях.

— А билет?

— А вот билет уберечь трудней, чем в бою, оказалось. Сапоги с меня сняли сразу, как на врачебную перевязку потащили. Возвращаюсь — нет сапог. Маршевикам, говорят, приготовили, тем, что с колес прямо в огонь.

— Ну, и как же ты? — опять перебил Егор приятеля.

— Всю ночь в каптерке рылся, все вверх дном перевернул. Санитар мне в помощники вызвался — толком никак не разберется, в чем дело: я тебе, дескать, парочку подберу — будь здоров! Хромовые! Комсоставские!

— Отбился от хромовых?

— Как видишь. — Никишин озорно подбросил на ладони серую книжечку. — И кирза, она, знаешь, как-то привычней нашему брату. Опять же — не боится сырости.

— Ни черта вообще не боится!

К Егору незаметно возвращалось его обычное веселое расположение духа. С напускной серьезностью он проворчал:

— А с билетиком своим ты, товарищ Никишин, поступил все же неправильно, хотя он у тебя и счастливый.

— Как же я должен был поступить?

— Очень просто. Когда в партию тебя принимали, обязан был сдать в райком, я так разумею.

— Ты в этом уверен? — в тон ему спросил Никишин.

— Абсолютно.

— Тогда слухай сюда, как говаривал старшина наш Фоменко Иван Федотович. С внучонком моим в личном знакомстве состоишь?

— С Кирюхой?

— Вот именно. С Кириллом Николаевичем Никишиным.

— Весь в деда пошел, две капли воды!

— Согласен. Так вот, он нам со старухой еще в прошлом году рассказал, как был у тебя в гостях и как ты ему пионерский галстук показывал. Ну, мы, конечно, глаза большие, спрашиваем: чей же это галстук, мол? А Кирилл Николаевич, представь, даже обиделся за тебя: «Как это чей? Дяди Егора, ясное дело!»

Егор посмотрел на Никишина, тихо задумчиво рассмеялся, глубоко откинулся в кресле.

— Выдал, значит, меня, постреленок?

— Мало того, Егор Константинович, — он про твой галстук на торжественном собрании в школе докладывал.

— Честное слово?

— Какое же еще?

— Я ж говорю — постреленок! Как человека его просил, чтоб строго между нами осталось. Когда увидишь, намекни ему, Василий: недоволен, мол, дядя Егор, не положено так между интеллигентными людьми.

— Это ты уж сам давай регулируй с ним отношения. Другое могу намекнуть: пусть тебя в свою школу вытащит. Я ходил, теперь твоя очередь. Тебе есть чего порассказать ребятам. А за то, что галстук свой сберег, никому не отдал, прими, пионер, благодарность от старого комсомольца. Давай пять!

Совхоз назвали «Комсомольцем». Более точного имени никто не мог бы для него придумать — из Москвы, Ленинграда, Киева приехали сюда парни и девчата с комсомольскими путевками в руках.

Сначала жили в палатках, в вагончиках. Потом огляделись, стали устраиваться всерьез и надолго. И вот уже ровные ряды саманных домиков вытянулись вдоль кипящего пшеницей клина поднятой целины.

Семь лет назад здесь не было ничего, кроме ветра и солнца. И спящая в ковылях земля сама не знала, что может она родить под этим ветром и под этим солнцем. И пришедшие сюда люди этого тоже толком еще не знали.