Виктор Тельпугов - Полынь на снегу [Авторский сборник]

Пусть другие охают, ахают. Что знают они? Что видели? В вагоне, куда ни глянь, все юнцы — с рюкзаками, с гитарами. Трень-брень. И в небе-то небось мелкота одна.

Ворчит Рагозин себе под нос, неизвестно на кого сердится. Чтоб никто не заметил этого, напускает на себя равнодушие — будто совершенно безразлично ему, кто и как там летает. В самом деле, что сейчас ему до всего этого?

Но глаза старика поверх очков, мимо газетной полосы, сами, против его воли, устремляются в окно, упрямо ищут там белую, ослепительно белую птицу. Ищут, находят, нашли уже, не могут от нее оторваться…

— А этот вот смотри — ничего, пожалуй! Что-то вроде бы получается. И красив, разбойник, красив! Как скажешь?

— У этого порядок.

— Теперь сюда глянь, сюда! — в сердцах толкает соседа Рагозин. — Силосную башню видишь?

— Ну, вижу.

— А дерево? Отдельное?..

— И дерево. А что?

— А то, что он, мерзавец, разобьется сейчас… Прямо на башню прет! Или на дерево?.. Эй! Куда несет тебя? Влево давай, влево, чертушка!..

Теперь уже весь вагон прилип к окнам, замер в волнении. Спокоен, пожалуй, только сосед Рагозина.

— Зря вы его, отец, так, — говорит он, когда планер, ловко пройдя между двумя ориентирами, благополучно взмывает ввысь.

— Нет, не зря! Видел, куда он катил? Нервы мотал на катушку.

— Это просто сбоку так кажется. Нормально взлетел, еще лучше летит. Знаменитая у них тут школа!

— Ну уж, хватил, знаменитая! В Крыму не бывал случайно? Вот там точно была знаменитая.

— Как же, слышал, сам крымчак. Но здешняя, уверяю вас, особенная. Я читал где-то…

Рагозин глядит на соседа задумчиво, а тот, потянувшись к полке, решительно извлекает из чемодана огромный морской бинокль, несколько секунд шарит им по небу и говорит восхищенно:

— А этот вот просто чудо какое-то! Просто артист! Хотите взглянуть? Быстрей только…

Рагозин не спеша берет бинокль, подносит его к глазам, настраивает, на мгновение замирает в этой позе и вдруг садится на место, чем-то пораженный до глубины души.

— Что с вами, отец? Что случилось?

Рагозин вытирает вспотевший лоб, потом снова встает и целится биноклем в уже оставшееся позади небо Планерной.

— Нет, нет, ничего… Все нормально. Душновато только нынче в вагоне, дышать просто нечем. — Опять садится, протягивает бинокль хозяину и говорит: — Благодарствую. Линзы давно промывал?

— Линзы? Ни разу еще. Да он у меня новый совсем.

— Значит, старость виновата. Название смешное прочел на крыле. Померещилось…

— Вам тоже показалось? Тоже, да? Значит, точно, а я никак разобрать не мог. А правда, смешно: крылья — во, богатырские, — и вдруг… «Стрекозка», надо ж так назвать! Но летит хорошо, отлично даже летит — легко и красиво! Не «Стрекозка», чудо-птица какая-то!

Мы с другом решили провести отпуск, путешествуя по дорогам, исхоженным в годы войны.

Километрах в ста сорока от Москвы остановились в одной деревне возле памятника погибшим воинам, стали фотографировать. В этот момент к нам подошли две заплаканные женщины — одна совсем старая, другая помоложе — и робко заговорили:

— У Грачевых в доме покойник. Последний мужик в семье. Сделайте уважение, снимите на карточку. Обычай у нас такой. Вам не трудно, а бабам долгая память будет.

Все четверо мы молча побрели к избе Грачевых, возле которой уже стояла тесная толпа людей. Еще издали услышали чей-то надсадный, хриплый плач.

Мы вошли в дом. Народу было так много, что мы с трудом пробрались к столу, где, убранный цветами, лежал огромный, широкий в кости старик. Подслеповатые окошки бросали в избу два таких жидких и призрачных луча, что они не рассеивали, а только подчеркивали царивший тут полумрак.

Заметив нашу растерянность, кто-то объяснил нам, что вчера здесь была сильная гроза и молния разбила электростанцию, света нет во всем районе.

— Это понятно, — шепнул мне тихонько Олег, — но снимать в такой темноте нельзя, а магния у меня с собой нет.

— Ты все-таки попробуй. Нельзя обижать людей. А может, нарисуешь? Считался ведь ты в школе когда-то художником.

— Вот именно — считался, — вздохнул Олег и зябко поежился.

Но делать было нечего. Мой друг достал из кармана блокнот, карандаш и, пробравшись к центру избы, начал рисовать.

Когда набросок был сделан, Олег, записав адрес Грачевых, стал прощаться.

— Дома закончу работу, пришлю. Здесь у меня ни красок, ни кистей. Вы уж извините.

Мы уехали.

— Никогда еще не доводилось писать мне таких портретов, — говорил Олег. — Ты понимаешь, рисую, а сам все думаю: вот похоронят они его, кое-как с бедою своей справятся, а через месяц или через два придет к ним по почте моя мазня, и как ножом по сердцу — снова эти венки, эти нелепые бумажные цветы…

Слушая Олега, я отчетливо представил себе, с каким чувством будут ждать его посылку в доме Грачевых, и мне стало как-то не по себе.

— А может, не рисовать, вовсе бросить эту затею? И тебе проще, и им легче.

— Нет. Это будет еще хуже. Раз обещали, бабы ждать не перестанут, ты ведь их знаешь. Вот и растянется горе их.

Всю дорогу мысль о Грачеве не оставляла Олега. Где бы мы ни ехали, куда бы ни шли, все про старика вспоминал.

— Соседи сказали, он тоже воевал в Белоруссии. Наш землячок, получается! Наверно, где-то тут через Березину чапал. А вот здесь «тигров» лупил, а здесь лежал под бомбежкой…

Вернувшись в Москву, мы расстались с Олегом. Каждый занялся своим делом. Встретились только зимой.

Когда после долгой разлуки переступил я порог Олегова дома, разговор у нас сам собою сразу же о Грачеве зашел:

— Ну как? Нарисовал? Чем закончилась вся эта история?

— Нарисовал. И даже в ответ письмо получил из деревни.

Олег подошел к столу, порылся в ящике.

— На, почитай. Очень интересно.

Я развернул клочок исписанной карандашом бумаги и прочел:

«Спасибо вам, дорогой товарищ Олег Николаевич. От всей семьи, от всей деревни нашей низкий поклон вам. Присланный вами портрет у нас в клубе повесили. Люди со всей округи идут посмотреть нашего батю…»

Оторвавшись от письма, я с недоумением поглядел Олегу в глаза:

— Что же ты нарисовал им такое?

Он взял меня за локоть и повел в другую комнату, где стоял его рабочий стол.

— Вот, взгляни на эскиз. Себе на память оставил.

С прибитого к стене куска сурового полотна прямо на меня шагал могучий, веселый старик. Развернув плечи, он шел по пояс в бушующей золотом ржи. Две медали на его груди — за войну и за труд — сверкали так ярко и были выписаны так отчетливо, что казалось — они слегка позвякивают в такт широкому шагу хозяина.

На высоком чистом лбу Грачева горели лучи еще совсем теплого осеннего солнца.

Это случилось у нас в Копани минувшим летом. В деревянном домике на берегу речки Безымянки поселился детский сад. Я поначалу было расстроился: иметь такое беспокойное соседство во время единственного отпуска в году участь незавидная. Но ребята оказались народом симпатичным и трогательным. С интересом стал наблюдать я за их жизнью.