Виктор Тельпугов - Полынь на снегу [Авторский сборник]

— Это не я, граждане, теперь уж, верно слово, не я. Если б моя воля, я бы их уберег как-нибудь, а то ведь ишь как расквасило…

Самым удивительным было то, что ребята все поняли с первого слова и с первого слова поверили.

Никто ни о чем больше не спрашивал дядю Пашу. Первыми сообразили, что надо делать, Черников и Лагуточкин. Они водрузили на прежнее место перевернутый шквалом фанерный ящик, наполнили его до краев жидкой грязью, благо ее было сегодня хоть отбавляй, и стали ждать.

Проходила минута за минутой, истекал час за часом, но ни одной из ласточек не было больше видно. В чистом небе Копани вообще никого и ничего нельзя было заметить в то утро — ни птахи, ни облачка. Только грязно-белая птица мокрого халата дяди Паши, всю ночь боровшегося с разбушевавшейся стихией, резко размахивала на веревке крыльями разорванных рукавов.

Леса в тех краях дикие. Пойдешь один — заблудишься.

Как-то зимой, много лет назад, произошел случай, про который давно уже умолкли разговоры в Касьянихе, но когда я впервые приехал туда, сразу про то и узнал, как почтаря волки съели.

Деревня от деревни далеко, одна другой и в хорошую-то погоду дыма не кажет. Дело под вечер было. На лошади везли письма. В санях почтальон да возница. Вот за ними голодная стая и увязалась.

Лошадь, учуяв недоброе, понесла, не разбирая дороги. Возница, паренек был молодой, с перепугу вожжи и выронил. Впереди ни зги не видно, только ископыть бьет в лицо, сзади угольями волчьи глаза разгораются. Все жарче и жарче…

Когда лошадь от страха совсем ошалела, почтарь на полном ходу выпал из розвальней.

Целую ночь люди из Касьянихи смолили факелы в лесу, да все попусту. На рассвете нашли одну растерзанную кирзовую сумку с железной пряжкой.

Теперь дорога в Касьяниху зовется Волчьей. И не зря — до сих пор тут зимой попадается волчий след.

— А почту все-таки возят? — спросил я у кого-то из деревенских.

— Без почты у нас хоть пропадай, глухое место.

— Кто же возит?

— Как кто? Сын того самого почтаря.

Мне во что бы то ни стало захотелось повидать этого человека, поговорить с ним о его нелегком деле, но за день до моего приезда почтарь тяжело заболел и его свезли куда-то в район, к лекарю.

— Теперь, значит, без почты будет Касьяниха?

— Почему без почты? Говорят же тебе, без почты тут вовсе нельзя.

— Как же обойдетесь? Народу-то у вас мало совсем.

— Есть у нас почтарик еще в Касьянихе.

— Почтарик?..

— Да, сын сына того почтаря. Он и возит, когда с батей что приключается. В школу едет — и письма с собой.

— И не боится?

— Кого? Волков-то? Так ведь волков бояться — в лес не ходить, есть пословица. Верно? А потом он ведь не один, с возницей.

— Это не с тем ли самым?

Мне в ответ рассмеялись.

— Не с тем, но тоже еще молодо-зелено. А что поделаешь? Люди у нас на вес золота. Да и забыли уж тут все давно про тот случай. А почтарик и вовсе не знает ничего. Если б знал, может, и убоялся бы, но мы не напоминаем.

— А дорогу все-таки Волчьей зовете?

— Это так уж, без всякого умысла.

Вечером по скрипучей кривой тропке свели меня в дом к почтарику.

Паренек был совсем из ранних, лет четырнадцати, не больше. Мы познакомились и разговорились.

Я все порывался спросить его, не страшно ли по Волчьей дороге письма возить, но за весь вечер так и не решился.

Мы расстались друзьями. На прощанье почтарик подарил мне тетрадку своих стихов и смущенно предупредил:

— Только сейчас не читай. В Москву приедешь — там прочтешь. Ладно?

Я обещал поступить именно так и раскрыл первый раз тетрадь действительно только уже дома, когда Москву и Касьяниху разделяли тысячи бесконечных заснеженных километров.

Первое стихотворение почтарика было озаглавлено «Волчья дорога» и начиналось словами:

Охота в наших краях еще не была разрешена, и мы с друзьями отправились коротать воскресенье в лесу без оружия. Один я неизвестно для чего прихватил малокалиберку.

Гогоча и дурачась, мы вошли в Березовый лес. Сколько раз бывали мы здесь, а все не устаем восхищаться — тут и в пасмурный день светло, а в мартовский, высвеченный солнечными лучами даже глазам больно.

Залюбовавшись березами, я сдернул с плеча винтовку и от избытка чувств, что ли, выпалил в воздух. Когда эхо от выстрела замерло, кто-то из приятелей крикнул:

— Стрелял в белый свет, а попал в белый ствол! — и, смешно приседая, стал ловить ртом летевшие сверху капли, частые и крупные.

— Сок! Березовый! — Перегоняя друг друга, мы кинулись к невзначай раненному мной дереву.

Кто-то вытащил из рюкзака котелок, и алюминий загремел под ударами тяжелых капель. Очень скоро котелок уже ходил по кругу, и каждый из нас старался сделать глоток побольше — таким вкусным показался давно не пробованный сок.

Только один Грушевский, отпив из котелка, разочарованно поморщился.

— Разве это сок? Вот во время войны был сок — это да!

— Скорей не «во время», а «до», — шутя поправил я Грушевского.

— Нет, именно «во время», и не где-нибудь, а в моем родном госпитале.

— Память тебя, старик, не подводит? В госпитале? — удивились мы.

— Не подводит. В госпитале.

Грушевский рассказал нам историю, которая неопровержимо убедила всех в том, что в дни войны березовый сок в самом деле был несравненно слаще нынешнего.

История эта показалась мне любопытной, и, вернувшись домой, я решил записать ее.

…Госпиталь, где лежал Грушевский, находился в Канатине — маленьком городке, затерявшемся среди дремучих лесов. Фронт обошел его стороной, но «юнкерсы» и «мессеры» не забыли о существовании городка.

Госпиталь следовало уже давно эвакуировать, но дороги были кругом разбиты, и эвакуация откладывалась с недели на неделю. Бомбежки между тем все усиливались. Бомбили не только Канатин, но и деревни вокруг него. Все больше становилось раненых — через леса их доставляли сюда партизаны. А подвоз продуктов почти прекратился. На улицах городка уже встречались отощавшие, теряющие последние силы люди. Голод начал добираться до госпиталя. Даже о «шрапнели» тут мечтали как о самом изысканном блюде.

Шефы, пионеры единственной школы Канатина, стали появляться в палатах все реже — с пустыми руками идти кому охота, а что принесешь, если на дверях магазина висит ставший уже красным от ржавчины замок? Последние дни шефов вовсе не стало видно. Раненые хотели уж послать за ребятами кого-нибудь. Приходите, мол, так, ничего нам от вас не нужно. Просто так приходите, безо всякого.

Словно подслушав этот разговор, шефы наконец объявились. Вид у ребят был очень странный, словно у заговорщиков. Каждый из них нес перед собой осторожно, как хрустальную вазу, зеленую бутылку.