Виктор Тельпугов - Полынь на снегу [Авторский сборник]

Мы и не замечаем, как проскакивают эти «три сорок пять». Мы готовы лететь еще сколько угодно. При любой температуре за бортом.

Костромина, одного из старейших верстальщиков нашей типографии, знали в редакции все и по имени, и по отчеству, но величали его только Матвеичем. Это повелось как-то сразу, и старик нисколько не обижался на такую нашу фамильярность, ему даже нравилось, когда дежурный по номеру, стараясь перекрыть шум работающих машин, кричал на всю типографию: «Матвеич, тисни четвертую!»

Не знаю почему, но имя это как-то особенно шло к старику. Казалось, что никто и никогда в жизни иначе и не называл его и что никогда не откликался он ни на какое другое обращение.

Даже когда он умер и мы провожали его в последний путь, на траурном митинге кто-то сказал в нарушение всех правил и обычаев. «Спи спокойно, наш дорогой Матвеич…»

У этого человека было очень много друзей. Слово «было» здесь даже лишнее. У него очень много друзей.

Сегодня ровно три года, как он ушел от нас. Вечером на Беговой улице соберутся самые близкие ему люди, и в большой комнате станет тесно. Я знаю, каждый из нас будет говорить о Матвеиче что-нибудь очень хорошее, и вовсе не потому, что о покойниках худого не говорят, — так уж как-то само собой получится.

Я тоже отложу сегодня все дела и поеду на Беговую. Мне хочется рассказать друзьям историю, слышанную мною от одного старого наборщика.

…Когда летом 1936 года смертельный недуг окончательно приковал к постели Горького, врачи начали составлять для печати официальные бюллетени о состоянии его здоровья.

Случилось так, что первое же сообщение врачей шло в «Правде» как раз в тот день, когда ее верстал Матвеич. Он прочел краткий, но выразительный текст в мокрой, только что оттиснутой полосе, сдвинул на лоб очки и побежал к секретарю редакции.

— Товарищ секретарь, этого нам печатать нельзя!

— Как нельзя?

— Так, нельзя. Я знаю Алексея Максимовича. Каждый свой день он начинает с чтения «Правды». Читает ее всю — от первой до последней строки. Вы представляете себе, как подкосит его это сообщение?

— Какое же решение вы предлагаете, Матвеич?

— Это не мое дело — решать, но сказать я обязан. А если хотите, есть и предложение. Надо для Алексея Максимыча печатать отдельную «Правду». Не простая это штука, но можно делать один экземпляр, в котором вместо бюллетеня была бы заверстана какая-нибудь заметка, ну вот хотя бы о том, как идет строительство новой домны.

Секретарь обещал подумать, посоветоваться с начальством, а утром Горький в «своей» «Правде» на том месте, где должен был стоять бюллетень, читал информацию собкора по Донбассу о том, что сооружение новой домны в Ясиноватой приближается к концу.

И Горькому стало лучше.

Он даже чуть-чуть улыбнулся.

Да, да, Матвеич знал это совершенно точно — он улыбнулся!

Осень наступила.

Сегодня в прозрачном московском небе проплыли построившиеся в треугольник журавли. Проплыли медленно, на ходу выравнивая строй, несмело набирая высоту, отряхивая с крыльев последние песчинки земли и роняя пушистые перья.

Ученые утверждают, будто журавли летят так медленно потому, что хотят сэкономить силы: впереди тысячи и тысячи километров, в пути встретятся бури, снежные тучи, над океаном стая не раз войдет в многоярусную полосу плотного тумана, крылья покроются грозной ледяной коркой, станут тяжелыми и жесткими, на них уже нельзя будет лететь — только планировать, выискивая хоть маленький клочок суши, хоть мачту корабля, где можно было бы перевести дух.

Все это верно, но в то же время достаточно ли верно все это?

Дай-ка я мысленно поднимусь по ступеням невидимой лестницы, приближусь к колеблемому ветром строю уже высоко взмывших птиц и постараюсь, поглядеть на них в полете, с самого близкого расстояния. Ведь с земли все разглядеть невозможно.

Поднимаюсь. Гляжу в упор.

Вот вожак. За ним — крыло в крыло — его верные товарищи. Крылья каждого движутся как руки опытного пловца — вверх идут заторможенно, расслабленно, зато опускаются с большой силой, энергично, так, что даже слышен свист рассекаемого воздуха.

И все-таки эта обращенная к югу стрела перемещается и относительно земли, и относительно вот этих облаков в самом деле совсем-совсем медленно. Иногда даже кажется, что она замерла на месте или вот-вот остановится.

«Ученые правы», — думаю я и хочу уже возвращаться на землю, как вдруг встречаюсь взглядом с вожаком журавлиной стаи.

Еще никогда в жизни не приходилось мне видеть таких глаз! Они раскрыты так широко и светятся такой щемящей тоской, какой я не встречал еще ни в чьих глазах на свете.

И вот что меня поражает больше всего: вожак не мигая смотрит только вперед, за дымку горизонта, остальные, тоже не мигая, глядят вниз, окидывая долгим, пристальным взглядом, может быть, в последний раз проплывающую под крыльями землю.

Поэтому-то они и летят так медленно!

Ученые правы самое большое наполовину: надо очень любить эту землю, чтобы расставанье с ней было таким трудным.

…Треугольник журавлей долго висит над осенней Москвой. После того, как он скроется из виду, к твоим ногам упадет несколько перьев. Я не боюсь прослыть слишком сентиментальным и хочу подать тебе один совет — собери эти перья и зашей их в подушку своего ребенка.

Приходилось ли тебе когда-нибудь наблюдать, как идет надстройка зеленых этажей у маленьких островерхих елочек и сосенок? Каждый апрель — по этажу, каждую весну — новый неудержимый скачок вверх. Конечно, так растут, так рвутся к солнцу не только юные деревца, но пока они не забрались слишком высоко, пока они тебе по пояс, по грудь, по плечо, ты можешь следить за их ростом особенно пристально — буквально за каждым движением.

В нашем молодом лесу много таких деревьев. Бродить среди них, повсюду слышать шум этой стройки для меня всегда праздник: где еще можно воочию увидеть такое цветение жизни, так наглядно представить себе силу союза нашей земли?

В лесу человеку легче, вольготнее дышится. Еще бы! У меня, например, как только я попадаю в лес, веселее становится на душе. Тверже и уверенней ступаешь по земле, способной родить и растить таких богатырей и красавцев, как наши ели и сосны! Многим из них предстоит в жизни выйти в большое плаванье, вынести бури и беды, поднять еще выше флаги родной страны, пронести по многим морям и океанам ее паруса и сигнальные огни.

Об этом я всегда думаю, приближаясь к нашему Калитвинскому лесу после долгой разлуки.