Виктор Тельпугов - Полынь на снегу [Авторский сборник]

Выручил один мальчишка. Подошел к самому краю обрыва, поглядел вокруг деловито и спросил:

— Мост на старом месте строить будем?

Боржомцы уверяют, что он точно так и сказал — не «будете», а именно «будем».

— Предположим, — отозвался инженер-строитель. — А что? Ты мастер? Да?

— Нет, вы скажите сначала, где будем строить?

— Здесь будем строить, — ответил инженер, делая ударение на слове «будем», чтобы передразнить мальчишку. — Ты первым строителем хочешь стать? Так, что ли?

— Зачем я?! — воскликнул тот и подбросил над собой сизого голубя, который не раздумывая полетел прямо через Куру.

Толпившиеся возле инженера горожане не сразу заметили, что к лапке голубя была привязана тонкая шелковая ленточка, а когда сообразили, в чем дело, птица уже достигла противоположного берега. С помощью этой ленточки стоявшие там люди перетащили через реку крепкую веревку, на веревке вытянули канат…

Об этой истории я узнал из газеты. А недавно сам побывал в Боржоми, шагал по новому мосту, любовался им. Он гудит на ветру, натянутый над рекой, как струна. Гудит и чуть-чуть вздрагивает, словно вспоминает, что случилось здесь той грозной ночью.

А голубь все еще продолжает удивительный свой полет над белопенной водой: боржомцы отлили из бронзы его фигурку и укрепили над мостом.

Мост теперь Голубиным зовется.

Я пробовал найти хозяина голубя — куда там! В каждом дворе мне показывали своего мальчишку и своего голубя:

— Смотрите, глядите, каков он, наш герой! А голубь? Красавец, да и только!

Окна нашей квартиры обращены к фасаду огромного восьмиэтажного здания. Это общежитие нескольких московских институтов — авиационного, нефтяного, медицинского. Я всегда с большой симпатией относился к его населению — дружный, веселый, трудолюбивый народ! Но с некоторых пор начал проникаться к моим соседям особым уважением.

Проснулся как-то ночью, подошел к форточке глотнуть морозного зимнего воздуха и вижу такую картину: все окна общежития освещены, все восемь этажей пылают таким ярким пламенем, что им залиты и сквер, и улица, и даже моя собственная комната.

Ну, думаю, проспал! Вся Москва уже давным-давно на ногах.

Беру будильник, чтобы встряхнуть его как следует, но он, оказывается, ни в чем не виноват и по-прежнему служит мне верой и правдой — пружина боя заведена до отказа, ножницы стрелок аккуратно выстригают секунды и минуты, а времени в общей сложности всего-навсего четыре часа утра…

В полном недоумении звоню в общежитие, своему знакомому коменданту:

— В чем дело? По какому случаю такая иллюминация?

Он отвечает заспанным и даже немного сердитым голосом:

— Это не иллюминация, а сессия. Спи себе спокойно.

Именно с этой-то ночи я и потерял всякий покой. Стал, как старик, просыпаться и в два, и в три, и в четыре часа. Встану, подойду к фортке, чтобы набрать побольше кислорода в легкие, а сам не то машинально, не то сознательно считаю: сколько опять окон светится? И никак не могу сосчитать: в одном погаснет огонь — в двух других вспыхнет, в тех двух угомонятся, лягут спать ребята — им на смену подымаются другие…

И так все время. Сегодня сессия, завтра сессия, послезавтра сессия. Долго ли еще будет она продолжаться?

Снова звоню коменданту. Он терпеливо разъясняет:

— Это не сессия, это диплом. Спи, дружище.

Сегодня диплом, завтра диплом, послезавтра… Когда же, думаю, они, горемычные, защитят его?

А мой старый знакомый комендант опять «вносит ясность»:

— Это вовсе не диплом. Это заочники понаехали. Досыпай свое.

И так каждую ночь. Только один раз заметил я, что работяги наши, переделав наконец все свои дела, спокойно уснули сном праведников — ни огонька в их доме, ни блесточки!

— Сегодня-то уж твои подопечные отсыпались на славу, — доложил я утром коменданту, встретив его у газетного киоска.

— Не думаю. На новом месте всегда человеку плохо спится, особенно первые дни. Они ведь только что все на целину укатили.

Однако затишье длилось недолго. Примерно через неделю опять засияли все восемь палуб идущего в ночи корабля…

Снова стал я считать спросонья его бесчисленные огни. И скажу по совести — не было еще у меня в жизни такого радостного беспокойства. Чувство это начинает, кажется, передаваться и коменданту. Во всяком случае, он теперь почти совсем не сердится, когда я поднимаю его с постели, и, по-моему, даже чуть-чуть улыбается сквозь неожиданно прерванный сон.

— Это опять ты? Здоро́во! А у меня пополнение — студенты из стран народной демократии прибыли. Все как один полунощники вроде наших. Теперь, почитай, будет все сразу — и сессия, и диплом, и остальное-прочее: вишь, как смолят всю ночь. Но я не протестую — такое уж у них дело. А ты все-таки спал бы себе да спал. До утра ведь еще далече.

Но разве можно уснуть в такую ночь?

Вот и мои окна льют свой прозрачный, теплый свет на тихую московскую улицу.

Я тоже сажусь за работу.

Бог знает куда забрался этот самый Гарм! Мы все бока отлежали, покуда последний раз скрипнули тормоза «Среднеазиатской стрелы». Но Гармом тут еще и не пахло. Отсюда до него лежал путь облаками.

Ближайший самолет уходил только через двадцать часов, но мы, честно говоря, даже не очень расстроились: в такой дороге двадцатью часами меньше, двадцатью больше — какая разница. По-настоящему приуныли мы, увидев этот самолет — потрепанный, облупившийся рыдван образца одна тысяча девятьсот неизвестно какого года. Весь в швах и заплатах, весь на живую нитку.

Нас было семеро, пассажиров. С нехитрым багажиком и то едва втиснулись в узкое алюминиевое чрево. Поднялись кое-как. Летим. Кидает так, будто вовсе не крылья по воздуху, а колеса по валунам. Настроение все больше портится. И вдруг происходит чудо. Из-за шторки, отделяющей нас от кабины летчика, появляется тоненькая, веснушчатая, лет восемнадцати девочка и голосом куда более прекрасным и торжественным, чем у любой стюардессы на самой знаменитой международной линии, говорит:

— Товарищи пассажиры! Командир корабля и экипаж приветствуют вас на борту нашего самолета! — Бережно оправляет белую, немыслимо белую для всей этой обстановки кофточку и не менее торжественно произносит: — Высота тысяча триста метров. Скорость сто восемьдесят километров в час. Температура за бортом минус пятьдесят два градуса. Продолжительность рейса три часа сорок пять минут. — И почти без всякой паузы, с чувством собственного достоинства: — За всеми справками, со всеми просьбами обращаться ко мне. Бортпроводница Котенкина… — Белозубо улыбается и добавляет: — Люся…

Может быть, кому-нибудь это покажется невероятным, но именно с той самой минуты кончается чертова наша болтанка между небом и землей. Мотор начинает гудеть ровнее, спокойнее. Крылья перестают трещать и грозить катастрофой. Все вообще идет совсем по-иному.