Виктор Тельпугов - Полынь на снегу [Авторский сборник]

— Ну, как? — спросил мастер, обращаясь к Ломидзе.

— Плохо, — ответил тот.

— А я думаю, ничего, терпимо, с одной стороны. Война все-таки, разве до всех руки дойдут? У заводского комсомола забот во! — Мастер провел ребром ладони но горлу. — Да и у ЦК вашего. Не правда, что ли? — спросил старик уже более дружелюбно.

— При чем тут ЦК? — спросил вдруг Слободкин. — У ЦК своих дел хватает…

— Вот и я об этом! — подхватил мастер. — Не заметили нас — маленькие.

— Василий Сергеевич! — подал голос молчавший все это время Савушкин.

— Цыц! — одернул его старик. — С начальством тоже надо уметь разговаривать. Сам в начальстве хожу. — Он с гордостью поправил на себе засаленный ватник, так, словно это был мундир генерала. — На начальство, брат, тоже иногда гаркнуть полезно. Чтоб не зазнавалось.

Старик миролюбиво хлопнул по плечу сперва Ломидзе, а потом Слободкина.

— Не серчайте. Просто к слову пришлось. Начальнички, мать вашу за ногу! У меня свой такой же был. Выдвинули, потом, слава богу, обратно к станку поставили. Не выдержал пробы.

Мастер не спеша закурил, поделился куревом со Слободкиным и Ломидзе, но прежде, чем распрощаться, еще раз спросил:

— Значит, подсобите? Дайте хлопцам что-нибудь поближе к заводу.

В эту ночь Слободкин написал еще одно письмо Зимовцу.

«Что же ты молчишь, Проха? Послание мое получил? Изучаешь? Многословию моему дивишься? Я сам, брат, удивляюсь, на какую лирику меня понесло. Вроде совсем недавно настрочил тебе обо всем, а вот руки тянутся к перу, перо — к бумаге. Минута, и стихи… Извини, что классика втравил в переписку. Но не писать тебе, оказывается, не могу. Мама от дел наших далека, сам понимаешь. А на работе ни с кем покуда нет у меня таких отношений, чтоб откровенно обо всем. Одним словом, терпи, Зимовец.

Как в тот раз, все по порядку:

1. Настроение.

Дрянь настроение, врать не буду. Да и от чего ему быть хорошим? Сам посуди. С мамой почти не вижусь. Прихожу, когда спит. Она уходит, когда я глаз не продрал, хотя особенно не разлеживаюсь. От Ины по-прежнему — ничего. На Маросейке взвалили на меня много всякого такого, в чем я ни уха ни рыла. С настроением ясно?

2. Работа.

Как бы тебе поточнее сказать? У нас, на заводе, я был нужней, честное слово. У станка стоял, автопилоты на руках носил. Оглянешься — след хоть какой-то виден. Тут — нет. Бейся хоть весь день как рыба об лед — никаких результатов. Мне конкретность нужна, понимаешь? Начальство у меня хорошее, дельное. Например, Ломидзе, зам зав наш. Внимательный. Сегодня даже на завод с собой взял. Там психанул, правда, когда один старый мастер ему сказал, что мало заботимся о молодых. Это верно, заботимся мало. Вот видишь, я уже пишу не „заботятся“, а „заботимся“: совсем цековцем заделался… Так вот о Ломидзе. Он много работает. Но это не видно никому. И старик мастер о том не ведает. Ему результат важен. Ремесленники в его цехе спят на голом железе, — значит, Ломидзе чего-то недоделал, чего-то недодумал. И прав, конечно, мастер. И неправ — я же вижу, как вкалывает сам Ломидзе и весь его отдел. Вот и кисну от этого. Настроение… ой, опять настроение. Это было уже. Одним словом, не выдержу я долго такого! Теперь, надеюсь, ты мне не завидуешь больше? Не завидуй.

Эх, Проша, Проша, добрый, верный мой друг и товарищ, скучаю без тебя. Над Москвой уже давно ночь, а если честно сказать — утро уже где-то на ближних подступах к столице нашей родины, спать бы мне да спать и снов не видеть. Но нет, сам не сплю и, может, тебя от сна отрываю. Ладно, не буду больше. Дрыхни, отдыхай. Заслужил. А как там все? Остальные? Каганов? Баденков? Привет им. Приветище!

Твой Слобода»

Письмо это отправлено не было. Проснулся утром Сергей, перечитал и порвал в мелкие клочья. «Что это я, в самом деле? Не знал раньше за собой такого. Сам расхныкался ни с того ни с сего и на друга мерехлюндию нагоняю. Позор!»

А днем, на работе, Слободкин пришел в свое обычное состояние. Он любил, когда накидывались на него дела. Вот они и накинулись. Со всех сторон. Только успевай поворачиваться.

С самого раннего утра позвонил Савушкин. Спросил, какое впечатление осталось у него от вчерашнего.

— А вы, может, приедете? — сказал Слободкин. — Вместе обо всем подумаем… Что, что? Ломидзе?.. Товарища Ломидзе сегодня не будет, общежитием поручено заняться мне.

Насчет того, что Ломидзе не будет в отделе, Слободкин сказал правду. А вот относительно того, что ему, Слободкину, поручено заняться общежитием для ребят «Мотора», соврал. Как это получилось у него, сам понять не мог, но слово сорвалось, отступать было некуда.

— Приезжайте. Заказываю пропуск, — повторил Слободкин.

Но когда в трубке после решительного «еду!» раздались частые гудки, Сергей понял, что поторопился. Переполошил парня зря, обнадежил, а ведь сделать ничего не в состоянии. «Через час Савушкин будет в ЦК. Что скажу ему? Чем помогу? Обещаниями?»

Трель нового телефонного звонка наполнила комнату. Звонили из Нижнего Тагила. Просили тут же, не сходя с места, поделиться опытом организации соревнования молодых рабочих на заводах Москвы, а если можно, и всего Советского Союза…

И посыпались вопросы. «Как заключить договор? Какие пункты? Как вести учет? Как и кого премировать? Чем? Как быть с отстающими?..»

За этим звонком — следующий. Потом еще один и еще… Казалось, десятки телефонных линий сплетены сейчас в одну, протянутую сюда, на Маросейку, в комнату к Слободкину. Одни просили, другие требовали, третьи на кого-то жаловались, как те, вчерашние, с «Мотора».

В отделе сегодня было пусто. Стрепетов и Ломидзе уехали на совещание в Наркомат тяжелого машиностроения. Вместе с ними отправились два инструктора. Вот и весь их личный состав. Правда, в одной из отдельских комнат сидела еще Ксюша, секретарь, но у нее были такие широко раскрытые глаза, что Сергей с первого дня понял — она тоже тут новичок. Только пропуска заказывал с ее помощью Слободкин. Услышав фамилию Савушкина, Ксюша вдруг неожиданно строго спросила:

— А этому что в ЦК делать?

— В отдел направляется. Наверно, уже ждет внизу.

— Я понимаю, что направляется, а зачем? Толку от него…

Ксюша все-таки позвонила в бюро пропусков, но при этом посмотрела на Сергея так серьезно, что он понял: не такая-то робкая она, старается кое в ком разобраться, составить свое мнение о некоторых людях.

Возвращаясь к себе после разговора с Ксюшей, Слободкин с горечью почувствовал — одна оплошность громоздится у него на другую, и так будет, наверно, долго еще, ведь каждый шаг приходится делать чуть ли не на ощупь, как вот в этом коридоре, бесконечно длинном, узком, плохо освещенном.

Ход этих мрачных мыслей Слободкина неожиданно был нарушен. Навстречу ему с охапкой папок, бумаг и коробок, падавших и разлетавшихся в разные стороны, бежала какая-то девушка. Еще мгновенье-другое, Слободкин понял — это Лена Лаптева. Та самая Лена, о которой он восторженно писал Зимовцу в первом письме из Москвы, но которую до сих пор знал только в лицо — видел всего несколько раз, да и то мельком, через открытую дверь, когда проходил мимо отдела пионеров.