Виктор Тельпугов - Полынь на снегу [Авторский сборник]

— Сын? — поправляя сползшие на нос очки и не оборачиваясь к Сергею, спросил доктор.

Кто-то за Сергея ответил:

— Сергей Александрович.

Слободкин вздрогнул — таким чужим, странным показалось ему сейчас собственное имя.

— Что с мамой? — спросил Сергей дрогнувшим голосом доктора.

Тот неопределенно пожал плечами. Пока санитары укладывали мать на носилки, он, незаметно оттеснив Сергея в угол, сказал:

— Я много раз предупреждал мамашу. Но она у вас знаете какая? Вы думаете, я один ее имя-отчество выучил? Любого врача в районе спросите, каждый скажет. И где живет Дарья Семеновна, найдет с завязанными глазами.

Сергею разрешено было доехать с матерью до больницы. Машина долго тряслась по длинным улицам и трамвайным переездам. Врач сидел у изголовья больной, то поправляя сползшее одеяло, то пробуя ее пульс. Она лежала с закрытыми глазами, не двигаясь. Щеки ее по-прежнему пламенели. Сергей несколько раз нагибался к доктору, спрашивал, не может ли чем помочь ему, тот отрицательно качал головой.

Наконец машина остановилась в больничном дворе. Когда санитары взялись за поручни носилок, мама на несколько мгновений открыла глаза, посмотрела на Сергея. Губы ее беззвучно шевельнулись. Она попыталась что-то сказать, но не смогла. Только подняла чуть-чуть правую руку, вяло махнула ею — одной кистью.

На войне Слободкин видел смерть близко — глаза в глаза. На его руках умирали ребята, с которыми породнился. Уходили из жизни самые дорогие друзья. Но таких утрат ему еще не приходилось переносить. Только теперь, потеряв мать, он понял, как бесконечно много значила она в его жизни. И как ничтожно мало он сделал для того, чтобы маме хоть немного легче жилось.

В одну из первых же сиротских ночей Сергей не смог остаться дома и, вспомнив, что ему давно уже предлагали койку в общежитии ЦК, перебрался туда. Комендант встретил его хорошо, а главное — ни о чем не стал расспрашивать. Дал ключ от комнаты и сказал, что, если будет холодно, можно взять сколько угодно одеял с пустующих коек, так как все жильцы пока в разъезде.

Убедившись, что в комнате никого, кроме него, нет, Сергей укрылся сначала двумя, а потом и тремя одеялами, но и под ними не мог согреться.

Он лежал с открытыми глазами, стараясь привыкнуть к темноте, но чем напряженнее всматривался во мрак, тем меньше видел. Он думал о матери и об окружавших ее в последнее время людях. Обо всех, кто поднялся на ноги в ту страшную ночь. Кто бежал к телефону, толпился у постели, пытаясь хоть чем-нибудь подсобить. Кто примчался на «скорой» по уже давно изученному маршруту. Кто помогал матери в самые трудные дни октября сорок первого и позднее, когда Москве стало легче, но все еще тяжело, как и всей стране, даже еще тяжелее…

Правда, сколько ни старался Сергей, он долго не мог ответить сам себе на вопрос: почему Москве тяжелее, чем кому либо? В тылу врага, в болоте, на заводе под бомбежкой, в ледяном бараке он видел картины, от которых до сих пор мороз по коже. И все-таки Москве тяжелее во много раз. Чем объяснить это? «Не знаю, но собственной шкурой чувствую, что тяжелее. Мама не случайно говорила: „Москва есть Москва!“»

Слободкин вспомнил эти слова, и странное дело — все встало вдруг на свои места.

Москва есть Москва! Ну конечно же в этом дело. Все смотрят на Москву, пример с нее берут, силы черпают. По ее горю свое горе меряют, с часами ее свои часы сверяют — об этом даже в песнях поется. А вот сколько завода в часах тех осталось, никто не знает. Ломидзе с картой в руках на днях рассказал ему, что было тут осенью и зимой сорок первого. «Химки — это был уже фронт», — на всю жизнь врезались в сознание Сергея эти слова. Вспомнил, как вместе с Ломидзе водил пальцем по карте Подмосковья, как на каждом миллиметре им обоим — и Ломидзе, который принимал непосредственное участие в битве за Москву, и Слободкину, который об этой битве читал только в сводках, — им обоим становилось жутко.

Большие и малые, дальние и самые близкие города Подмосковья были захвачены немцем, растоптаны, разграблены, сожжены. Рогачев, Яхрома, Клин, Солнечногорск, Истра, Кулебакино, Венёв, Михайлов, Епифань, Волоколамск, Калинин, Калуга, Малоярославец, Можайск, Бородино… Все это было под немцем… Везде и повсюду виселицы, смерть, опустошение, разор, надругательство над самым дорогим, над самым близким сердцу нашего человека.

Не пощадили враги даже того, что давно стало далекой историей. Ворвавшись на славное Бородинское поле, стали срывать с гранитных постаментов бронзовых орлов, поставленных там в честь величия и славы русского оружия. Бронза понадобилась фашистам на снаряды. Церкви, музеи шли под штабы, под казармы и даже под конюшни. Русские дети плакали и замерзали в снегах, немецкие лошади сыто ржали в храмах, расписанных кистью великих художников…

Но не дрогнула Москва, не сдалась. На нее уже были нацелены не только жерла орудий — запотевшие стекла офицерских биноклей, а она работала, принимала Октябрьский парад, слушала речь Верховного Главнокомандующего, зарывалась в землю, дежурила на крышах, голодала, не спала ни ночью, ни днем. Ни на миг не переставала быть Москвой, в которую безгранично верили все. И он, Слободкин, верил ей, как собственной матери верят ее сыновья, забывая спросить ее, как ей дышится и живется. Ну, а мать есть мать. Все сносит, все терпит, да еще делает вид, что выдюжит сколько угодно. И со здоровьем у нее хорошо, и ни в чем, решительно ни в чем не нуждается. «Не беспокойся, сынок, все есть у меня, все в порядке. Ты-то как? Береги себя…» — в каждом письме матери было одно и то же. Сергей носил их теперь всегда с собой — аккуратно сложенные, запрятанные в карман, выученные давно наизусть: «Ты-то как? Береги себя, сынок…»

Сергей протянул руку, нашарил в темноте гимнастерку, дотронулся до кармана с материнскими письмами.

Вот и все, что осталось от мамы… Неужели только письма? Только воспоминания? А он думал, что она будет возле него вечно, всегда, и он от одного сознания, что мать существует на свете, сам становился сильнее, тверже, мужественней.

Вот мама стоит на крыше их дома со щипцами в руках…

Вот после бессонной ночи спешит на работу, чтобы, вернувшись, снова подняться на крышу…

Вот тщательно укутывает стареньким одеялом чайник, согретый для сына, а сама пьет какие-то капли, потом долго проветривает и без того холодную комнату, чтобы Сереженька, не дай бог, не услышал запаха лекарства…

Одна картина встает за другой, одна другой удивительнее. В подвиге Москвы — подвиг мамы. В подвиге мамы — подвиг целой Москвы. Значит, мама осталась. Слободкин видит ее перед собой, чувствует ее внутри себя. И вокруг. Во всем хорошем, что есть в людях, в их поступках. Лена Лаптева, например, — это копия мамы. А вся дружная, спаянная «девчачья держава»? А ребята с «Мотора»? А мастер-старик, Василий Сергеевич? Все это такие, как мама, люди, без которых Москва не Москва, с которыми Москва — всегда Москва, да еще какая! Гордая. Сильная. Несокрушимая. Умеющая быть в ответе за всю Россию, за всю страну. Вот что такое Москва. И вот что такое мама.