Виктор Тельпугов - Полынь на снегу [Авторский сборник]

Потом Валю Борц окружили десятки людей. Одни задавали вопросы. Другие просто стояли рядом, пожимали Валину руку. Кто-то записывал Валин адрес.

Подошел и Фадеев. Он терпеливо дождался, когда Валя смогла двинуться к выходу, пошел с ней рядом, отбрасывая назад поминутно падавшие на глаза волосы. Слободкин, не решаясь обогнать, шагал следом по длинному коридору, то немного отставая, то приближаясь почти вплотную и становясь невольным свидетелем разговора писателя с Валей.

— …И вы отправились вдвоем с Сережей Тюлениным, когда было принято решение уходить из Краснодона? — спросил Фадеев. — В самый разгар зимы?

— Да, — ответила Валя. — И Олег. И другие. Все, кто еще не был к тому времени схвачен. Надо было срочно пробираться к своим, к партизанам — в Россошь, Каменск, Тарасовку, в станицу Метякино, в лес…

— А Тося? Тося Мащенко? Я не успел ничего записать о ней.

— Тося с мамой осталась. Больная она у нее. И потом морозы ударили — крещенские, лютые. А у Тоси на ногах летние туфельки.

— Да, конечно, замерзла бы, — сказал Фадеев.

— Нет, не замерзла бы, — ответила Валя. — Я ей бурочки свои предложила.

— Бурочки? — переспросил писатель. — А вы как же? Сами-то?

— Я-то вытерпела б как-нибудь. В крайнем случае по очереди отогревались бы. Но она не пошла. Только не подумайте, Александр Александрович, что испугалась. Тося очень хорошая девочка. В маме все дело. В ней, я точно знаю…

Фадеев отечески потрепал Валю по плечу.

— Ах, Валя, Валечка! Светлый, серьезный, гуманный наш человечек! Ничего, что я так называю вас?

— Что вы… — Девушка была смущена, но старалась не показать этого. — Нет, правда, Александр Александрович, Тося очень-очень хорошая…

Коридор кончился. Слободкину надо было через лестничную площадку идти дальше, в другую часть здания, Фадеев и Валя, сопровождаемые группой работников ЦК, пошли вниз. Сквозь сетку, ограждавшую шахту лифта, Сергей, обернувшись на ходу, еще раз увидел Фадеева и Валю Борц. Отсюда, сверху, Валя казалась совсем маленькой, не выше Лены Лаптевой.

Сергей пожалел в ту минуту, что так быстро закончился этот вечер, что он, может быть, никогда больше не увидит Валю, Фадеева, не услышит их. Конечно, он всегда будет помнить все, чему был свидетелем сегодня.

«Интересно, напишет Фадеев о Вале и ее друзьях или не напишет? Хорошо бы написал, конечно. Он может». Сергей вспомнил «Разгром», который прочитал еще в школе. Его поразила тогда суровость страниц этой книги, умение автора заглядывать в душу человека и показать, как эта душа высока и прекрасна. Слободкин так и написал тогда в сочинении, заданном Викторией Акимовной, и она, помнится, его похвалила, но то, что мужество в человеке — самая дорогая черта, он понял по-настоящему много позже.

И еще он подумал сегодня вот о чем. Мужество не на пустом месте. Оно передается людьми друг другу. Как знания, опыт, нравы, привычки. От поколения к поколению. От старших к младшим. Но как, как это все происходит? Вот Валя Борц — она же, как и многие, Фадеева видит впервые в жизни. Каким чудодейственным образом жезл эстафеты перешел из рук фадеевского поколения в руки Вали и таких, как она? Школа, семья, книга, комсомол, общество — все внесли свою лепту? Безусловно, внесли, все сыграли свою роль. Это, пожалуй, понятно. Но из чего рождается чудо, по тропке которого ученик уходит подчас дальше учителя? Это как объяснить и понять? Добросовестность и убежденность учителя? Нет, не то. Учитель не может быть недобросовестным и неубежденным: какой же он тогда учитель? Прилежание, чувство ответственности у ученика? Да, это уже точней, ближе к истине. Вот Валя, например. Не случайно Фадеев сказал: «Серьезный наш человечек». Именно серьезный! Ну, а «человечек» — это вовсе не уменьшительное, это от теплоты чувств, от благодарности Вале. Он конечно же ставит ее вровень с теми, с кем вместе провел тревожные ночи у партизанских костров. Может быть, и выше. Наверняка даже выше…

С такими мыслями возвращался сегодня Слободкин домой. Возвращался, как всегда, поздно, но мать не спала. После их ночного того разговора на сердце у нее с каждым днем, с каждым часом становилось все тревожнее. Она думала о сыне, о его судьбе. Что ждет его? А вместе с ним и ее? С тех пор как Сережа вернулся в Москву, у нее тревог не убавилось, а прибавилось. Их становилось все больше и больше. Их и раньше было не перечтешь, но пока не видела сына, они стонали где-то внутри — больно и глухо. Сейчас переполнили все существо, выплеснулись. А сегодня почта еще письмо принесла — треугольничком. Ни дать ни взять от дружка фронтового. Новые переживания, новые волнения. «Может, спрятать письмо до поры? Пусть спокойно работает, нервы не треплет. Нет, это будет совсем плохо, — может, человеку помощь какая нужна? Может, душу отвести хочет?»

Нераспечатанное письмо лежало на столе, на самом видном месте, и дожидалось Сергея. Вернувшись домой, он сразу его заметил и не раздеваясь кинулся к столу.

— Сереженька! На тебе же лица нет! Разденься, съешь чего-нибудь, а тогда и за письмо. Прошу тебя!

Мать мягко, но властно усадила Сергея, налила ему жидкой похлебки из черной с отрубями муки, а письмо взяла в руку. Другой рукой аккуратно сняла пилотку с головы сына, поерошила его давно не стриженный вихор.

— Мам, почитай, а? — нетерпеливо сказал Сергей. — От Зимовца ведь это.

— А ты ешь.

— Я ем уже. Посмотри сразу же, какого числа отправлено?

Мать надела очки, раскрыла конверт, поднесла письмо к самым глазам.

— Числа нету…

— Не может быть, мам, дай-ка сам гляну.

— Нет уж, ешь, ешь, а то я рассержусь.

— Ну ладно, ладно.

Сергей нагнулся к блюдцу, мать, продолжая ерошить его волосы, стала читать вслух:

— «Дорогой Слобода! Долго я тебя опять дожидаться заставил, извини. Все едем и едем. Но теперь недалеко, кажись. Впереди уже все гудит. Небо — красное. Куда завезли, одному богу известно, но когда мимо леса ползем, сквозь канонаду слышно, как соловьи надрываются. Голосистые, курских напоминают. Такие коленца откалывают!..»

— Мам! А ведь он гений, Зимовец! Смотри, как цензора вокруг пальца обводит. И тайну военную соблюдает, и другу намек дает. Улавливаешь? Он же где-то под Курском!

Мать перекрестилась, молча покачала головой.

— Ясное дело! Горячая в тех местах пора сейчас, мам. Мне говорил один человек. Вот-вот начнется заваруха, каких, может, еще не было с начала войны! Завидую Зимовцу! Вот кому повезло так повезло!

Мать перекрестилась снова. Слободкин посмотрел на нее очень внимательно. В последнее время он стал замечать все новые и новые перемены в ее характере, во всем облике. Не крестилась раньше. Теперь чуть что — крестится горько и суетно. А морщин все больше на лице, не разглаживаются ни на миг, мешки под глазами синие, набрякшие.