Виктор Тельпугов - Полынь на снегу [Авторский сборник]

— Мам!..

Хотел спросить: «Что с тобой? Ты устала? Больна?» Не спросил. Только ласково провел ладонью по белой, низко склонившейся к нему голове.

— Мам, что там дальше-то?

— Вот и все, сынок. О соловьях только. Не дописал письмо, торопился. Мимо станции небось проезжал.

— Знаешь, кто ты есть, мам?

— Ну?

— Великий утешитель. Но ты права в общем-то. Такие люди, как Зимовец, не пропадают нигде, никогда. Он уже через такое пекло прошел! Я тебе не рассказывал?

— Когда тебе, сынок? Все молчком, молчком. Ты о себе-то…

Мать поднесла фартук к глазам.

— Ну, мам, мам, что ты! Разве можно так? Я и писал тебе, и рассказывал. И о себе, и о Зимовце, и об Ине, и о заводе. Обо всем.

— Пока на заводе работал, письма хоть редко шли, верно. А как воротился, я тебя потеряла совсем. Не вижу, не слышу неделями, мучитель ты мой.

— Да нет, мам, это не так все, не так. Ты же знаешь, просто работы много. А ты сама-то? Я все собираюсь сказать тебе…

— Все собираешься…

Морщины на лице матери сделались еще глубже, мешки под глазами еще синей. Слободкину больно и стыдно. Плохой он сын, хуже некуда. Ведь действительно позабыл совсем мать. Все на первом плане у него, решительно все, кроме нее. Не годится так. Надо как-то находить время, выкраивать. Спать еще меньше. С работы бегом бегать. На работу бегом. Еще что? Записки писать чаще, подробнее? Да, и записки. Чаще, подробнее, каждый день.

— Мама, я виноват перед тобой. Все тороплюсь, тороплюсь. Буду стараться раньше домой приходить. С завтрашнего же дня… Нет, с завтрашнего не могу. С послезавтрашнего…

Мать опять запустила пальцы в волосы Сергея, потом ласково взяла его за ухо.

— Не будет этого, сын, я же знаю. Вижу и понимаю все. Сама на работе. Мало внимания тебе уделяю. Времени нет. Где его взять, время-то? Никудышная у тебя мать, плохая совсем. И здоровье не то.

— Выглядишь ты хорошо, похудела только немножко.

— И побелела.

— Что ты! Ты же всегда была у нас с проседью. Чернобурочкой звали, помнишь?

— Не забыл? — сквозь слезы улыбнулась мать. — Звали… Ну, а что твоя Ина?

— Жду, надеюсь.

— Она, сынок, сыщется.

— Утешительница ты моя, спасибо тебе! У тебя рука легкая, я знаю.

— Любишь ее, да?

— Этого я никогда никому не скажу, мам.

— Ей-то скажешь ли?

— Ей сказал уже.

— Когда, сыночек?..

— Давно…

— А матери?

— У нее нет мамы. Совсем нет, понимаешь?

— Но у тебя-то есть. Что мне с тобой делать?

— Ты все знаешь, мам. Я писал тебе.

— Знаю только, что есть такая Ина. Вот и все. Нет бы посоветоваться с матерью, поговорить по-людски. Хоть бы карточку показал. Есть небось?

— Маленькая есть где-то.

— Не где-то, а на сердце носишь, вот тут. Ну, доставай, показывай свою красавицу.

Крошечная фотография легла на ладонь матери.

— Ну, давно бы так.

Мать снова надела спрятанные было очки, но и через них никак не могла разглядеть лица Ины.

— Не видно, мам?

— Видно, сынок, главное видно — любишь. Господи, как я рада за тебя, Сереженька! Без любви какая жизнь на земле? Люби, люби! Тебя любят, и ты люби. Тебя забыли — ты все равно люби, люби всегда. Я так понимаю. Только тогда человек человеком себя чувствует, когда любит, всем пожертвовать ради другого готов, даже жизнью. И жертвует, гибнет, а любовь остается. Понял что-нибудь?

— Все понял, мам.

— Ничего ты еще не понял, сынок. Но когда-нибудь поймешь. Узнаешь, оценишь, как любят матери, жены. Как сгорают дотла и об этом не жалеют. Лишь бы вам было хорошо — мужьям, сыновьям. Говорю тебе об этом потому, что ты у меня самый близкий человек. Если не тебе — кому же? Ищи, ищи свою Ину. Вот война кончится, как счастливо заживете-то! И я сердцем отойду, на вас глядя. Что говорят о войне? Я из цеха не выхожу.

— Капут фашистам скоро, мама. Но под Курском, видишь, все небо в огне. Да и в других местах. Жаркое будет лето. Только раз такие бывалые бойцы, как Зимовец, автомат в руках держат, не устоять Гитлеру. Сама понимаешь.

— Понимаю. Но войну начинали тоже не новобранцы, солдаты опытные, а вон куда отступить довелось!

— Больше не будет этого, мам. Закалил нас тот огонь, не сжег. Теперь мы сила знаешь какая! Нету в мире больше такой. И он это понял. Но оружия не сложит до последнего, это тоже понятно всем и каждому.

Они помолчали.

Мать поправила растрепавшиеся белые волосы, убрала очки. Сергей взял фотографию, аккуратно свернул треугольник письма, то и другое положил в карман.

— Мам, а я ведь действительно свинтус!

— Что такое, сын?

— Стыдно сказать даже.

— Говори, говори, коли начал.

— В Москве живет мать Кузи, того самого, который тебе привет от меня привозил. Помнишь? Я ее даже не навестил ни разу — каждый день собираюсь и каждый день откладываю…

— Сереженька! Прости меня, старую! Памяти никакой! Я ведь сама как-то ходила к ней, да забыла тебе сказать.

— Правда, мам? Какая же ты у меня умница! Ну как она там? Здорова?

— Не застала, сынок. Только с соседями поговорить довелось. Эвакуировалась на Урал куда-то вместе со своим заводом.

— Как со своим заводом? Она уже не работала, мам, у нее здоровье плохое. Ты не путаешь? Анна Тимофеевна Кузнецова?

— Анна Тимофеевна, не путаю. Через всю Москву добиралась к ней. Как писем от сына не стало, пошла она на свой старый завод. «Дайте, говорит, работу, хоть какую-нибудь». Взяли ее вроде бы на склад, инструментом заведовать. Она в этом деле профессор, сказывают. На заводе том здоровье свое положила, на нем и силы воротились к ней. С заводом и уехала.

— Адреса не узнала, мам? Надо бы написать ей.

— Адреса никто из соседей не знает. Да, может, это и к лучшему, Сереженька? Что напишешь-то? «Сына вашего, Анна Тимофеевна, видел последний раз давно, и где он теперь, не ведаю». Так ведь?

— Так-то так…

— О чем я и говорю. Лучше уж помолчать, сынок, не тревожить материнского сердца…

Слободкину давно уже не снились сны. Во всяком случае, он не мог вспомнить, когда видел последний. Перед самой войной, в первой десантной роте? Там тревога за тревогой, броски да марши, учения да маневры. Какие уж там сны! На фронте? В окружении? В комарином болоте? В госпитале? На заводе? Под бомбой, под фугасом? В расшатанном ветром и взрывною волной бараке? Под кавалерийской, осколком битой и костром жженной шинелью?

Ну, а дома? В Москве? Под родной крышей? Под лоскутным латаным, но все-таки еще греющим одеялом? Сны и здесь обходили Слободкина. Даже самые мимолетные. После вчерашнего разговора с матерью он вообще не мог уснуть. Вставал, бесконечно курил, пил воду, опять ложился, вертелся с боку на бок — ничего не получалось. Думы одна мрачнее другой одолевали его. О матери, старой и хворой. Об Анне Тимофеевне. Об Ине, такой близкой и такой далекой. О друге, слушающем сейчас, может быть, последних соловьев в своей жизни. О самом себе, наконец, о судьбе своей нерешенной…