Григорий Боровиков - Ника

— Ого! Приехал чужак да еще и свои порядки наводит.

Шабашники кричали каждый свое, размахивая кулаками, готовые полезть в драку.

Венков даже не шелохнулся. Смуглое лицо его потемнело от прихлынувшей крови, взгляд стал острее. Как ему хотелось ударить кулаком по столу, заставить замолчать эту ораву. Весь он подобрался, напружинился, твердо уперся подошвами в пол, сжал кулаки. Но сознание сдерживало клокотавшую в нем горячность.

Долго, до хрипоты шумели шабашники и вдруг утихли, пораженные внезапным, так не идущим к обстановке смехом Венкова.

— Вы над чем смеетесь? — тихо спросил Прошка. — Над нами смеетесь?

— Над вами, если хотите знать. — Венков перестал смеяться.

— А что в нас смешного?

— Мужики вы хорошие, некоторые славно воевали. А сейчас, в серьезном деле, горлопаните, страху на меня напускаете, спектакль устроили, да и плохой. Ну не смешно ли?! Вы люди взрослые, серьезные, и давайте говорить серьезно, а спектакль ваш мне смотреть некогда.

Шабашники опешили: это для них было неожиданностью.

— Вы или вливайтесь в колхозную строительную бригаду и работайте, как положено, или придется уехать из села. Созовем собрание, осудим вас и выселим куда-нибудь подальше, чтобы здешний воздух не портили. Жаловаться можете, куда угодно… Вот так… И еще одно скажу. Чужаком меня назвали. За это не обижаюсь. Да, я не здешний. Но я крестьянский сын. В меня кулаки из обреза стреляли. Выжил. И на войне был, и раны мог бы напоказ выставить. Но этим никого не удивишь… Идите и подумайте, как вам жить…

До сих пор Прошка не мог понять, как они, семь мужиков, покорно встали и молча ушли.

Три дня и три ночи сидели они в избе у Прошки, выпили три четвертных бутыли самогону, съели полкадки соленых огурцов. Временами взвивалась и быстро падала песня. Больше всего думали, каждый свое, спорили, ругались, пока не свалились замертво, кто где сидел. Выспавшись, хмуро вели меж собой вялый разговор.

— Чего делать будем? А?

— Э-эх, то ли дело было с прежним председателем!

— Куда там! Только не ленись, работай, а деньги сразу на бочку.

— С этим не обрыбишься. Выселением пугает.

— Теперь это модно: тунеядец, будь добр проехайся в тайгу, подале от народу, сам себя покорми.

— Очень просто: кампания такая началась. Помните, как Указ вышел за колоски судить. Поначалу за горсть колосьев на сколь лет сажали. Вышки в поле понаставили, пионеры на них дежурили, А вскорости как-то позабылся Указ, с мешками ворованного зерна попадались — и ничего…

— А с опозданием на работу в городах. Опоздал на полчаса — пожалуйста, в тюрьму… А теперь по три дня прогуливают — и ничего…

— А тунеядцы — это новое, только начинается. Сейчас можно влипнуть, пока горячо.

— Какие мы тунеядцы! Мы рази не кормим себя и семьи! Мозоли на руках тверже железа, стамеской сострагиваешь.

— Теперь это, значит, не поощряется, — изрек Прошка. — Значит, на ноги стали подыматься, и требуется порядок.

— Что ж, выходит, надо в бригаду идти?

— Выходит, так.

Трещали похмельные головы, медленно ворочались в них мысли, наконец остановились на одном: не миновать идти на мировую с Венковым. Для разговора выбрали Прохора: «Ты словоохотный, тебе это с руки, словомолу».

Венков встретил вежливо, как будто и не было перепалки.

— Согласны в колхозную бригаду, — с порога сказал Прошка. — Куда же деваться: прошло то время, побаловались. Было, никуда не спрячешь. Наш брат ведь какой? Смотрели на шабашку, на калым сквозь пальцы — мы и рады. Раз нельзя — значит, не будем. С нами просто: руки при нас, мы где хошь прожиток себе заработаем. А вот есть такие, что за государственной спиной себе нечистыми руками хоромы отгрохали. Вот каково им будет, когда до них доберутся да как из партии шуганут! Во-от!..

— Вы о ком? — спросил Венков.

— Есть такие.

— Есть, к сожалению, — согласился Венков.

— Вот под них бы…

Прошка не договорил, не нашел тогда нужных слов, а только сделал резкий жест, будто лопатой копнул… Теперь же слова Лаврухи о том, что надо жить на трудовые деньги, вызвали в нем чувство досады.

— На трудовые, говоришь. Да, деньги как бабы: дороги, когда с трудом достаются. Но мы калымили-то как? А?.. Кожа с рук сползала, через кровавые мозоли деньги-то доставались. Так разве они нетрудовые?

— Да уж работали на совесть.

…Только Прошка снова принялся за печку, опять пришел Владимир Жбанов, вынул из кармана бутылку. У печника глаза радостно заблестели.

— Володя!.. А я-то тебя заглазно костерил! Ух! Жадюгой обзывал, а ты… ты вошел в положение.

— Об одном прошу: раздавите ее, мерзавку, после работы, — с вежливой улыбкой попросил Жбанов.

— Это уж само собой… — Прошка театрально прижал к груди испачканные глиной руки. — Я ее при тебе в воду поставлю, пускай прохлаждается. — Взяв бутылку за горлышко двумя пальцами, он осторожно опустил ее в ведро с мутной желтой водой. — Видел?.. Схоронена до поры до времени.

Спустя четверть часа после ухода Владимира Жбанова к печнику чуть не на карачках, кряхтя и чертыхаясь, подобрался Лавруха, сел на полу.

— Всего так и скрючило. Карниз пришивал на ветру, проегорило насквозь. Глянь на руки-то!.. Зажелезило — не согнешь.

Прошка не отвечал. Пристукнув кирпич и проведя по шву ладонью, он стряхнул с руки остатки глины, вытер о фартук, стал неторопливо сворачивать цигарку. Глаза Лаврухи следили за каждым движением Прошкиных пальцев. Прошка молчал, и это молчание сердило старика.

— Прошка! — позвал он тихо.

— Я тут, Лаврентий.

— Как ты думаешь? — Лавруха захлопал морщинистыми веками на ведро с бутылкой. — Остыла?

Прошка сплюнул сквозь зубы.

— Проверь.

Лавруха быстро вскочил на ноги, склонился над ведром, пальцы забегали по бутылке.

— В самый раз.

Прошка с безразличным отношением ко всему на свете сидел, полузакрыв глаза, и, казалось, не слышал, что говорил Лавруха.

— Слышь, Прохор, поспела.

— А?

— Поспела, говорю, охладилась до нормы.

— Ты про чего это?

— Ну!.. — старик ткнул пальцем в сторону ведра. — Распечатать?

— А закусывать рукавом?

— Вопрос резонный. Но я эту проблему мигом распотрошу.

Лавруха зарысил на улицу, а Прошка оскалил в усмешке прокуренные до желтизны зубы.

— Меня осуждал, а сам забегал, будто скипидаром под хвостом смазанный.

Лавруха обернулся скоро, вывалил из карманов ватника соленые огурцы, из-за голенища вяленого леща, из-за пазухи краюху хлеба.

— Зови!

Вздохнув широко раскрытым ртом, Прошка рявкнул во все горло:

— Э-эй! Сюда, братва!

На крик сошлась вся бригада — семь человек, усаживались, закуривали, ждали, что скажет бригадир. Лавруха молчал, выжидательно поглядывая на Прошку, который скреб лохматую голову, запустив пятерню под кепку, и о чем-то сосредоточенно думал. Поперечная складка над переносицей была признаком «мысленных мук» печника. Но вот глаза его усмешливо загорелись. Сдвинув на затылок кепку, он откашлялся.