Григорий Боровиков - Ника

— Наш бригадир созвал нас на совещание, и ему надо бы открывательную речь двигать.

— Ты говори, ты мой заместитель. — Лавруха благодарно заглянул в глаза печнику. — Объявляй повестку.

— Ладно! — Прошка обвел взглядом вольготно рассевшихся мужиков и продолжал подчеркнуто серьезным тоном: — Когда началась первая мировая война, европейские послы в Петербурге ждали, что скажет Россия. Ждут день, два, три… А Россия молчит, потому что Николай Второй уехал в Финляндию на рыбалку… До того эти послы надоели главному министру, что поехал он к царю. Ну, припожаловал, значит, на царскую яхту, а там пирушка, одним словом, гуляш по палубе, отбивные по бедрам и вина — по макушку. Ну, главный министр отозвал царя в сторону и докладывает о настырных иностранных послах. «А ну их! — отвечает царь. — Видишь, некогда». — «Ваше величество, вашего слова вся Европа ждет». Николай усмехнулся и сказал: «Когда русский царь удит в шхерах рыбу, Европа может подождать».

Рассказ Прошки не заинтересовал строителей, они равнодушно молчали. Тогда печник кинул вопрос:

— То Европа!.. А может подождать Жбанов, если рабочий класс колхоза устроил заслуженный передых?

Еще не зная, куда клонит Прошка, мужики загалдели:

— Может!

— Днем позже, днем раньше — мир не перевернется.

— Наверстаем вдругорядь.

Прошка шумно вздохнул:

— Что за народ! На всякое хорошее дело согласный. — Моргнул Лаврухе: — Давай!

Лавруха вытащил из ведра бутылку и под веселые выкрики поставил на пол, подал обрезок доски с огурцами, лещом и хлебом.

— Мы с Прохором угощаем. — Старик вынул из плотницкого ящика для инструментов стакан, подал печнику, сам нарезал хлеб и леща. К нему подошел Венков, на ухо спросил:

— До завтра можно уходить?

Прошка взъершился:

— Брезгуешь нашей компанией?

После этих слов стало очень тихо, все смотрели на Алексея. Никто не знал его, и в глазах каждого он увидел ожидание. Прошла напряженная минута как бы скрытого состязания, и Алексей понял, что все дальнейшее зависит от того, как поступит он: уйдет — между ним и этими неведомыми ему людьми ляжет грань отчужденности, останется — будет своим, равным.

— Да тут и пить-то нечего, только по губам помазать, — с вызывающей лихостью сказал он. — Я до магазина слетаю. — И выскочил наружу.

— Догадливый паренек. — Прошка засмеялся удовлетворенно.

— Бравый парень.

— Городской, тертый.

— Думаете, он не пьет?.. Просто ему неинтересно с нами.

— А пес с ним, лишь бы раскошелился.

Не успели мужики обсудить Венкова, как он вернулся с двумя поллитровками водки.

Пили из одного стакана, поочередно, нюхали кусочки хлеба, грызли огурцы, обсасывали косточки леща. Алексей быстро захмелел, рассеянно слушал беспорядочный разговор и все порывался уйти, но его не пускали.

Проснувшись, Алексей сел на постели, огляделся, понял, что находится дома, и опять повалился на подушку. Неосознанный испуг, охвативший его после пробуждения, стал медленно проходить, ум прояснялся, и он понял причину испуга: ему показалось, что он находится в незнакомом месте.

Лежа с закрытыми глазами, он медленно восстанавливал провал в памяти между той минутой, когда расходились со стройки, и пробуждением. Как он пришел домой, как раздевался — это не мог вспомнить даже смутно.

Ему стало стыдно оттого, что его видел пьяным отец, наконец, стыдно просто от сознания вины перед самим собой. «Не надо было тянуться за мужиками: они впились…» К стыду примешивалось скверное физическое состояние: болела голова, подташнивало, и жгло в желудке, все тело обессилело.

С трудом спустился он с постели, прошел босиком по холодному полу к ведру с водой, жадно напился. Невкусная прежде вода с запахом оцинкованного железа сейчас была приятна, освежающа.

Одеваясь, Алексей посмотрел на будильник, выругался: «Черт! Опоздал на работу…» Плеснул из ладони водой на лицо, промокнул полотенцем и вышел из дому. По улице шел, через силу переставляя ноги, смотрел в землю, боясь встретиться с глазами редких прохожих: ему казалось, что все видели, как он добирался домой, наверное, шатался и падал, а может быть, шумел. Пьяные любят громко ругаться или орать песни.

На стройке — ни души. «Обедать ушли», — решил Алексей и взялся за прерванную вчера работу. Рука еле удерживала молоток, ставший очень тяжелым, часто не попадал по гвоздям. Не работа, а мучение!

Строители не приходили. Пождав их, Алексей пошел к бригадиру, узнать, в чем дело. Лавруха лежал с обмотанной мокрым полотенцем головой.

— Жив, Алеша? — спросил он с трудом: его мучила одышка. — А я совсем было дошел, велел домовину приготовить… Но, похоже, оклемаюсь… — Он глотнул из чашки огуречного рассола, почмокал губами. — Ты-то ушел, а мы еще самогоном баловались… Отец-то шумел? А?..

— Не видел я его, — с усилием ответил Алексей. Говорить ему не хотелось, а насчет работы было ясно, что сегодня бригаду не собрать, надо бы уйти, но ради приличия он сидел, терпеливо слушал стариковские разглагольствования.

— Досадую и злюсь на себя, Алексей Миколаич. Жизнь прошла. Сегодня понял. Бывало, я сколько мог вылакать этой водки и всегда был на ногах и при своем уме. А вчерась окосел. Срам!

Поддерживать этот разговор Алексею было неприятно, а молчать неудобно, и он, собравшись уходить, спросил насчет работы.

— Завтра выйдем на работу, — твердо заверил Лавруха. — Вот я отлежусь, потом в бане попарюсь и — спать. А утречком приступим к делу. И другие прискребутся, отчумятся.

Рад был Алексей оказаться дома. Напился крепкого чаю, немного потянуло на еду.

Пришел отец, печально-мрачный, молча разделся, молчал за обедом и, как заметил Алексей, ел безо всякого вкуса, будто по тяжелой обязанности. Алексей боялся встретиться с ним глазами.

После обеда, когда Алексей стал убирать со стола, отец произнес тоном приказа:

— Ну, я слушаю тебя.

«Началось», — подумал Алексей, перестал ощущать самого себя, окружающую обстановку и время; все куда-то ушло, растворилось в тумане, застлавшем глаза; остался только жаркий зуд в ушах и громкий стук в висках.

— Я жду, — металлически холодно и жестко прозвучало в тишине.

— Виноват. — Свой голос дошел до слуха Алексея откуда-то издалека, еле слышно и незнакомо.

Потом он слышал тяжелые шаги и голос отца, то удаляющийся, то приближающийся.

— Понимаешь ли ты, что наделал?.. Бражники сорвали работу, и с ними бражничал сын председателя. Какой позор! Мне совестно людям в глаза смотреть.

Отец говорил долго, и весь пыл его речи сводился к одному и тому же: надо беречь честь смолоду.

— Ну, бывают случаи, когда можно посидеть и за рюмкой. Но должна быть мера, должен сохраняться человеческий облик, не уподобляться скотам.