Григорий Боровиков - Ника

— Я хотел уйти, но они обиделись.

— Пусть обиделись бы, а потом уважать стали бы. А теперь они тебе цену знают: такой же, как и они, — выпивоха. Пойми: трудно стоять на своих принципах, но надо, а иначе будешь безликой единицей в человеческом стаде.

Голос Николая Семеновича понемногу отмякал, слова складывались в прочувствованную откровенность, воссоздавая его внутренний мир, до этого не открываемый сыну.

— Про меня думают: приехал на время, не сумел отказаться, не верят в меня. Но я докажу, что я человек, а не чиновник. Думал ли ты о людях прошлого?.. Я думал. Дворяне русские умели служить своему классу. Века, из поколения в поколение воспитывалось чувство долга, понимание смысла слова «надо». Сыновья столбовых дворян, имея богатство, покидали роскошь петербургских дворцов и надолго уезжали служить в забытые богом далекие окраины, в глушь, в дикость, месяцами добирались до места службы. И служили, потому что это было надо дворянству, самодержавию… Мы должны служить своему народу, который вырастил и выучил нас. Сейчас деревне нужны специалисты. Руководить сегодняшним колхозом потруднее, чем управлять дворянским поместьем. Сказали мне: «Надо» и я без ропота в душе поехал в деревню. Хотел стать ученым, но пришлось переиграть. Наука без меня не пострадает: таких ученых, как я, много. В колхозе я нужнее.

Николай Семенович вздохнул тяжко и первый раз за все время разговора кинул на сына острый и озабоченный взгляд.

— Ты сразу после школы пошел в жизнь. Я порадовался. До призыва на военную службу жизнь многому научит тебя, накидает тебе в башку ума-разума, а в душу радости и горести, укрепит сердце… Станешь человеком, а тогда и профессию себе выберешь. Но ты с чего жизнь в деревне начал? А?.. То-то!..

Долгая речь остудила Николая Семеновича, напоследок он сказал уже миролюбиво, что надеется на Алексея, и ушел.

Ни одному слову отца не мог возразить Алексей. Сам он признавал себя кругом виноватым, и это сознание вины сделало отца более понятным и вместе с тем отдалило его. Немало дней после этого прожили они странно в невысказанном отчуждении, почти не разговаривая. Такая жизнь приносила Алексею страдания.

Настал день, когда Прошка вмазал последний кирпич в дымоходную трубу, слез с крыши, оглядел с земли — пряма ли труба, самодовольно сказал:

— Всему приходит конец. Теперь можно попробовать.

Набрав охапку щепок, он аккуратно уложил их в топку, поднес зажженную спичку. Лицо его было торжественное, вдохновенное. Печка вдруг ожила. Внутри ее шипело, потрескивало, гудело. В доме сразу запахло жилым, повеяло уютом.

Строители одобрительно кивали на печку.

— Тяга хорошая.

— Так и ревет.

Прошка сидел на корточках, курил, глядя, как дым от цигарки утягивает под дверку топки, и испытывал радость удачи.

— Не хочу хвалиться, — с достоинством отвечал печник на похвалы. — Но скажите честно: почему все хотят, чтобы я печи клал? А?.. Ведь есть в колхозе другие печники, а все зовут меня.

— Рука у тебя, Прохор, легкая. Талант.

— Вот то-то и оно. Кому, значит, что на жизнь отпущено. Одному печи класть, другому корабли водить, третьему детей учить. Все надо делать с умом, с талантом.

— Бабу обротать тоже талант нужен, — сказал Лавруха, намекая на любовные похождения Прошки.

— А что! — восторженно отозвался печник. — Помню, раз в Германии… был промежду мной и немкой роман. Я по-немецки ни бельмеса, а она по-русски ни тпру ни ну… А как в этом деле без слов обойтись?..

— Можно и без слов.

Поощряемый вниманием мужиков, Прошка затянулся цигаркой, выпустил через ноздри дым и сосредоточенно задумался, готовясь потешить слушателей занятной историей, которую быстро сочинял на ходу.

Но не успел он начать свой рассказ, как в дом вошел мужчина с черной бородкой, с румяными щеками, в драповом пальто, с тростью в руке.

— Мир дому сему! — бодро произнес он и слегка поклонился.

— Здравствуйте, батюшка, — ответил Лавруха, а Прошка, разгибаясь во весь рост, с нарочитой учтивостью произнес:

— Милости прошу к нашему шалашу. Мебель у нас просторная, — он показал на пол, где сидели мужики.

— Да, уж небыль наша известная, деревенская, — подхватил Лавруха, запихивая обрубком пальца табачную пыль в нос.

Поп метнул глазами по живописно сидящим мужикам, вежливо спросил:

— А Владимира Трофимовича нет? Мне сказали, что он сюда пошел.

— Сегодня не был еще, — отвечал Прошка. — Может, мы его заменим?

— Едва ли. — Поп слегка улыбнулся. — Это дело такое… специальное… Магнитофон у меня испортился, а Жбанов, я слышал, специалист по этой части.

Прошка удивленно рассмеялся.

— Магнитофон!.. А разве духовным лицам не возбраняется заниматься этим делом?

— Нисколько. Наша церковь не отрицает достижений науки. Духовенство летает на самолетах, освещает храмы электричеством, пользуется радиоприемниками, телевизорами, ибо все достижения науки есть наставление и воля божья. С божьей помощью Советская власть запускает искусственные спутники Земли, посылает ракеты на Луну. Мы, священнослужители, молим бога о даровании советской науке новых успехов.

— А что вы, отец Борис, на магнитофон записываете?

— Разное. Речи руководителей партии и Советского государства, музыку, песни.

— Да ну!.. — Прошка покачал головой.

— А заграницу записываете? — спросил Алексей Венков.

— Итальянские песни очень люблю, так записываю… Как сказал великий Карл Маркс: «Ничто человеческое мне не чуждо».

— А разные буги-вуги, рок-эн-роллы, мучи?..

— Этого мне не надо: священнослужителям плясать не пристало. А в музыке божеское начало, ее надо слушать всем. Вот починю магнитофон, заходите послушать… У меня есть хорошие записи.

Достав серебряный портсигар, поп угостил всех папиросами, выкурил сам.

— Уютно тут у вас, хорошо. Побыл бы еще, да времени нет.

Только ушел он, явился Владимир Жбанов.

— Ага! — весело воскликнул он. — Продвинулось дело. Печка топится. А когда штукатурить?

— Завтра.

— Поторапливайтесь! Зима на носу.

— А тебя поп спрашивал, — сказал Прошка. — Отец Борис.

— Зачем?

— Магнитофон починить.

— Что ж… попы хорошо платят. Как-то я архиерею одному радиоприемник за десять минут исправил, так он мне тридцать рублей отвалил.

Вздох удивления вырвался из груди Прошки.

— О-о! Фарт! А я вот печь три дня клал, да день борова́ выводил, да день трубу. Начислят мне десять трудодней по полтиннику.

— Все дело в системе, — авторитетно произнес Владимир Жбанов. — Ты не хозяин плодам своего труда; хозяин — колхоз. Вот в чем корень. В одном американском журнале я вычитал высказывания крупного ученого. Он сказал так: «Дайте мне пустыню и скажите, что она моя, — и я превращу ее в цветущий сад. Но дайте мне цветущий сад, скажите, что он не мой, — и я превращу его в пустыню».