Григорий Боровиков - Ника

Прошка сглотнул слюну, облизал губы: захотелось есть.

Тушу он разделывал старательно. Сначала отрезал ноги — на холодец. Отрубил передок — на продажу. Заднюю часть разрубил на куски, удобные для варева, срезал толстый слой сала, уложил рядами в кадушку, пересыпая солью, придавил гнетом. Перетаскав мясо и сало в погреб, вымыл нож, долго тер руки щеткой с мылом, сполоснул лицо и устало сел за стол, сняв деревянную ногу с ноющей культи.

На плите булькало в кастрюле, вздымало и переворачивало куски свиного легкого, на сковороде шипела, томясь в луково-помидорной подливке, печенка.

— Сей момент, Проша, обожди самую малость. — Нюрка ставила на стол плетенку с нарезанным хлебом, мокрые, только что вынутые из кадки соленые огурцы, тарелку с синей каемочкой, а по сторонам ее положила слева вилку, справа нож.

Прошка при каждом удобном случае очень хвалил Нюрку за умение по-городскому обставить обед. И сейчас он влюбленно следил за ловкими движениями жены. Вот она взяла тарелку, положила на нее печенки, поставила перед Прошкой.

— Ешь, Проша. — Села и сама за стол, разрумянившаяся у плиты.

Жадно ел проголодавшийся и наработавшийся Прошка, натыкал на вилку кусочки печенки, прихватывал жареный лук с коричневой острой подливкой, откусывал от огурца, который держал в пятерне.

Не желая перебивать аппетит мужа, Нюрка украдкой морщилась: никак не приучит его порезать огурец на колесики, как это делает она, и есть с вилки. Она была довольна, что он не попросил выпить, что случалось с ним редко. Сегодня она не отказала бы под свежатинку, даже приготовила поллитровку. А он не попросил.

Настроение у Нюрки так и заиграло веселостью, хотелось угодить мужу. Когда он, отдуваясь, отодвинул тарелку, она подала чай с топленым молоком и медом, спросила тем ласковым голосом, от которого сердце Прошки таяло, сладко замирая:

— В город-то когда поедешь?

Прошка подумал, ответил, позевывая:

— В субботу бы надо съездить. Может, тебе загребтилось поехать?

— Не скажу, что уж так загребтилось, а надо бы: Женьке обувки купить, тебе рубаху, мне платье.

— Поезжай. Да, лучше тебе ехать, а то в субботу собирает Венков строителей. Из города приедут водокачку ставить.

— Значит, не обманул председатель: что наобещал, то и делает.

— Выходит, так. Пока слов на ветер не бросает. Вчера все грузовики разослал: за камнем, за кирпичом, за цементом. Сейчас мало дают колхозам стройматериалов, а он как-то выколачивает. Пробивной мужик.

— Наверно, все считаются с ним: ученый.

— Может, и это имеет резон. А главное — цепкий он, пробивной… — Прошка зевнул во весь рот, карие глаза заволокло туманной слезой. — Я, Нюрк, усну на часок, потом чаю попьем.

— Ложись, отдохни. — Она сняла с кровати подушку, взбила, положила на диван. — Вздремни. А там как раз Женька из школы придет.

Прошка допрыгал на одной ноге до дивана, обнял Нюрку, ощутив под рукой гладкое, но не полнеющее тело, коротко притянул и отпустил.

— Спасибо! Что бы я делал без тебя, Нюрк?

— Другая была бы.

— Другой такой нет.

— Ну уж. — Нюрка помогла ему улечься, накрыла байковым одеялом.

Проснулся Прошка в состоянии телесного блаженства. Культя не ныла, он гладил вмятины на ней от перевязывания ремнями, и было приятно ощущать безболезненное движение крови в обрубке. Немного бродила еще усталость в руках и в пояснице.

Хотелось Прошке полежать после сна, понежиться. Настенные часы пробили три раза.

— Нюрк!.. Жень!.. Вот черт возьми! Умотались куда-то. Ну, тем более могу полежать.

Закрыв глаза, он лежал расслабленный нежной ленью, неторопливо думал о том, что хорошо лежать вот так беззаботно, сознавать свое благополучие.

Дом свой Прошка любил сызмальства. Все тут родное. Вон даже зарубки на притолоке сохранились; по ним видно, как рос Прошка до двенадцати лет. Дальше не отмечали.

Когда это было? Да и было ли? В памяти одно проступает ясно, высвеченно, а другое размывается, будто в мокром тумане…

Вспомнилось: бегал в школу, чему-то там его учили, а чему и как — выветрилось из памяти. Понятно только, что в школе научили его читать и писать. Отец решил, что пяти классов Прошке хватит на всю жизнь, и с тринадцати лет приноравливал его работать сначала в своем хозяйстве, а потом в колхозе. Был Прошка бороновальщиком, возчиком, подпаском. В межсезонье отец подрабатывал кладкой печей, таская с собой и Прошку.

Это время муторно и вспоминать. Весной, бывало, молодежь гуляла, а Прошка топтался босыми ногами в ящике, месил глину. Как же он обрадовался, когда его призвали на военную службу!..

Служил на Дальнем Востоке. В армии опять его учили не только нести караул, ползать на брюхе и стрелять из винтовки, но еще и водить автомашину, разбираться в картах, в военных сооружениях и в политике. Потребовалось опять читать и писать.

Военная служба перекроила Прошку. Домой он вернулся разбитным, веселым, знающим себе цену. Работал в колхозе водителем грузовика и, задумываясь о женитьбе, приглядывал невесту.

Но началась война, и его сразу же призвали в армию. Воевал под Новгородом, крутил баранку, мерз в болотах, довелось отбивать вражеские атаки. Через полгода осколком снаряда ему оторвало ступню, а врачи отрезали ногу по самое колено. Около двух лет возили его по госпиталям, все подальше в тыл. Он просился домой, говорил врачам, что видно же — нога не отрастет, но почему-то его все лечили.

Домой Прошка попал в сорок четвертом году. Отец не дождался его, помер. Сестра оказалась на фронте. Дома одна мать, придавленная горем, больная, мыкала нужду. В Усовке остались старики, женщины и дети. Они и работали, пахали на старых тракторах, которые больше стояли, чем работали, на клячах, непригодных для военных нужд, на быках. Единственный грузовик с разутыми колесными дисками ржавел на тюльках, утопая в зарослях крапивы и лебеды. Но каким-то чудом колхозники умудрялись выращивать зерно и скотину, сдавать государству для кормежки городов и фронтов.

Прошка нужен был колхозу, нужен матери. Стал работать бригадиром. Трудно было, но дотянул до конца войны. Вскоре стали возвращаться с войны молодые женщины, иная с прибылью у груди, а были и без руки или без глаза. Мужчин вернулось совсем мало, да и те большей частью покалеченные.

Люди с почернелыми от горя и нужды ртами, с глубоко запавшими глазами начали постепенно светлеть. Даже те, кто потерял близких, не заслоняли своим несчастьем общей радости победы. Люди рвались к работе, почуяв в себе новую силу.

Особняком держались некоторые инвалиды, заявляя о своих необыкновенных правах на привилегию во всем. С руганью, расталкивая очередь, лезли к магазинным прилавкам за ходовыми товарами и продуктами, попрошайничали, пьянствовали.