Григорий Боровиков - Ника

Прошка не мог остаться в стороне, когда к нему обращались со словами: «Мы пострадали за Родину… нам обязаны… мы имеем право…» И он качнулся к «несчастной братве».

Оторвала его от этой братвы Нюрка. Эта эвакуированная из Нового Оскола девушка, неприметная внешне, работала на должности, которую в шутку называли «куда пошлют»: косила траву, убирала хлеб на лобогрейке, возила солому, мыла полы в правлении, дежурила у телефона, записывая распоряжения районных властей.

Однажды она остановила Прошку на улице и сказала:

— Тебе, Прохор, не к лицу эта компания.

— Какая?

— С которой вчера у сельпо водку распивал.

Ошеломленный Прошка выпучил на нее округлившиеся, вдруг побелевшие глаза и только шевелил губами с прилипшим окурком, не соображая, как себя вести. Наконец грубо спросил с похмельной хрипотцой:

— А тебе какое дело?

— Мне лично никакого дела нет. Но жаль тебя: еще непропащий, в бригадирах ходишь.

И пошла.

Прошка в тот день напился, но не мог забыть Нюркиных глаз. И обычные глаза-то, без особой красоты… но какие-то очень совестливые глаза. Не выходили из головы слова: «Ты еще непропащий».

Через некоторое время Прошку освободили от должности бригадира. Прожить на одну инвалидскую пенсию было невозможно, а пойти на должность «куда пошлют» не позволяли гордость и обида. Тут еще мать совсем обезножела и слегла, похоронная на сестру пришла. И Прошка со страхом задумался о своем будущем. Умрет мать, один он бобылем останется.

С месяц Прошка не брал в рот хмельного, заботливо ухаживал за матерью и все обдумывал свою судьбу.

«Надо жениться», — решил он.

Юных невест, девушек и молодых вдов, было с избытком, а мужчины шли нарасхват, даже инвалиды. Перебрав в памяти всех возможных кандидаток в жены, Прошка остановился на Нюрке. Во-первых, рассуждал он, она запала ему в память после того короткого разговора; во-вторых, про нее никто не говорил ничего плохо; в-третьих, безответная работница; в-четвертых, потеряла всех родных, хлебнула горя и одинока; в-пятых, не красавица, мужики не будут к ней приставать; в-шестых, в-седьмых… и так далее до бесконечности — все в пользу Нюрки.

И вот, одевшись в довоенный еще, шевиотовый костюм, повязав яркий галстук и прицепив на пиджак медаль «За отвагу», он пришел в дом к Матрене, у которой жила постоялкой Нюрка и, едва поздоровавшись и сев на стул, брякнул:

— Анна, выходи за меня замуж.

Она молчала, вся красная, смотрела в пол. Прошка разглядывал еле приметные бровки ее, подрагивающие короткие реснички, и в нем поднималось чувство жалости к ней, почти нежность.

— Я не обещаю несбыточного. Я полюблю тебя и буду уважать, не обижу ни в чем. Тебе будет трудно, потому что ты не полюбишь меня, безногого. Пить брошу. Входи хозяйкой в дом… Мать — не жилица.

Молчала Нюрка. Молчала Матрена, сидевшая тут же.

— Это так неожиданно, — промолвила Нюрка, поднимая на Прошку глаза. — Я не думала о замужестве. Надо подумать: дело серьезное.

То, что она не ответила сразу ни согласием, ни отказом, Прошке понравилось: «Значит, рассудительная, серьезная».

Стал крутиться около Нюрки, заводил разговоры о том о сем, пытался увидеть в глазах ее обнадеживающий ответ. Но девушка ни словом, ни взглядом не выдавала своего намерения.

Так прошло месяца три. За это время Прошка лучше узнал Нюрку, ее привычки, мысли, нрав, и она пришлась ему настолько по душе, что однажды он не вытерпел и сказал почти с отчаянием:

— Долго я еще буду ждать? В баню, что ли, нам с тобой сходить… убедиться тебе, что все у меня цело, кроме одной ноги.

Но прошло еще полгода, прежде чем Нюрка согласилась пойти за него. Справили свадьбу и стали жить. Не ошибся Прошка: тяжело приходилось Нюрке. И в колхозе работала, и в домашнем хозяйстве, и больную свекровь обихаживала. Но не жаловалась, не ворчала. Когда сказала, что «стала тяжелая», он запретил ей работать в колхозе.

— Прокормлю, не беспокойся.

Родился сын. В дни этой радости вошла печаль: умерла Прошкина мать.

Забот у Прошки стало много. Искал, чем заняться ради рубля. Видел, что творилось на Волге. Наезжавшие из города и из прибрежных сел люди цедили реку сетями и бреднями, добывали рыбу, делали балыки, икру, клали на базарных прилавках свежих сазанов, судаков, лещей. В займище, у озер и притоков, не умолкала пальба из охотничьих ружей. Били гусей и уток, лосей и лосих.

Прошка удивлялся, как много против довоенного времени наплывало лодок, и не мог понять, где добывался для лодок дефицитный тес, моторы и лимитированный бензин. И сколько развелось охотников! Зауэровским ружьям из крупповской стали было тесно в городских и сельских магазинах.

Среди этого промышлявшего в природе люда были разные: одни — отощавшие, говорившие: «что летуче, то едуче»; эти промышляли на еду для себя; другие, сытые, добычу продавали тем, кто не умел стрелять, ловить, истреблять.

Этот промысел был не под силу Прошке. Появился спрос, не меньший, чем на еду, на ремонт домов. Сначала Прошка работал один, перекладывал изгоревшие в усовских избах печи, потом вошел в артель, которая бралась и ремонтировать, и строить. Нанимались к колхозникам, к рабочим совхозов, к государственным учреждениям по всей округе. В учреждениях и в колхозах брали с артели налог — все, как в законе. С владельцев домов получали чистоганом, без вычетов, да сверх этого еще полагался и магарыч, даровое угощение.

Звали строителей шабашниками, калымщиками, а просили, зазывали чуть не с поклоном в ноги.

Хорошо зарабатывал Прошка. Весел был с удачи и со спиртного. Нюрка ворчала:

— Сопьешься ведь, Проша, брось!

— Никак невозможно: выпивки деловые, по обычаю.

Сын Женька в школу начал ходить, и Анна стала работать опять на должности «куда пошлют»: крутила сортировку на зерноскладе, подвозила солому к фермам, стригла овец.

Жизнь шла ровно, сытно. Прошка зарабатывал хорошо, пил то больше, то меньше. Подрастал Женька, которому завидовал не один мальчишка: «есть отец». У многих мальчишек не вернулись с войны отцы, а у некоторых отцов не значилось вообще, были только матери-одиночки…

Недавно Женька пожаловался, что дразнят его прозвищем «алкашонок».

При этом воспоминании Прошку передернуло: «Алкашонок — сын алкаша — алкоголика»… Дал Прошка слово не пить, а так… выпивать иногда, как все…

Не знал он, что жена благодарила Венкова за разгон артели шабашников, но видел, как затеплилась в ней надежда на что-то лучшее, как нежнела она в те дни, когда Прошка приходил домой трезвый.

Об артели он не жалел. Мало ли что делалось в войну, в обход законов и правил, а теперь нельзя. Вон и на Волге зашевелились инспекторы рыбного надзора, отбирают сети и бредни, штрафуют, для охоты надо уплатить налог, получить путевку, в которой указано, сколько уток и каких можно застрелить. И на лосей так же. Все вводится в русло закона, все перестраивается. Значит, и привычки надо менять, перестраивать душу.