Григорий Боровиков - Ника

Вырос, поднялся рубленый, на терем похожий, дом. Еще сидели на венцах плотники, лазали по стропилам, еще стучали топоры, роняя щепки, как яблоня лепестки, еще незрячи были глазницы окон, но все уже видели: не напрасно старый Лавруха чертил огрызком карандаша в ученической тетрадке свой проект, не напрасно дали ему волю, не впустую трудились плотники.

Часто собирались люди посмотреть на дивное строение, одобрительно кивали, кричали плотникам похвальное слово.

Раз прозрачным днем Владимир Жбанов долго смотрел на хитроумное сплетение бревен и брусьев.

— Любуешься? — окликнул его Прошка, сидевший за штабелем теса. Владимир подошел к нему.

— Хорошо получается, оригинально, — ответил он, усаживаясь рядом с печником на бревнышко. — Как сказал бы архитектор, есть соразмерность частей и целого. Если не отяжелят кровлей, то дом хоть куда! Легкость и свежесть.

— Еще лучше будет, — уверенно сказал Прошка. Он был настроен на серьезный разговор. Слова Жбанова пришлись ему по душе. — Ты, Владимир, учти: своими руками все, без инженера, без архитектора. Голова — Лавруха! Ох, какая голова! Ему бы образование… Ух!.. Беда!.. Даровит старик, ничего не скажешь.

— Бригада у него, видать, работящая, дружная, — заметил Владимир. — Смотри, как работают — увлеченно. Венков-то поет даже от радости. Слышишь?

— Давно слушаю. Соловьем заливается. Парень с далеким умом.

— Как? Как ты сказал?

— С далеким умом. Значит, далеко заглядывает.

— Не понимаю тебя.

— Одним словом, парень умный. — Прошка задрал голову, глядя на верх дома. — Да-а, божьи невольники счастливы, — подумав, изрек он и заправил выбившиеся вислые волосы под замасленную кепку.

— Ты чего-то сегодня загадками говоришь. — Владимир усмехнулся. — Не выпил, что ли?

— Уж не помню, когда в рот брал. Неохота пить. А сказал пословицу… Не дошло до тебя — объясню. У каждого человека есть свой бог, У меня, к примеру, печное дело, у тебя — радио и машины всякие, у того еще что-нибудь. Каждый невольник своего бога.

— Хорошо ты сказал! — обрадовался Владимир.

Прошка пожал плечами и сплюнул далеко, норовя попасть в щепку.

— Скоро и мне приниматься, — как бы сам с собой снова сказал он.

— Тебе не привыкать, ты свое дело знаешь.

— Так-то оно так, да нет мне покоя. Сам посуди! Должен я класть печи из кирпича. За свою работу ручаюсь: греть будут. Разговор о другом. В таком доме детишкам весело будет. А печки всю красоту испортят. Изразцы бы надо… Плитки для облицовки… узорные, разных цветов, с картинками… Сюда, знаешь, какие плитки требуются? Например, с птицами, а то с рыбами. Я бы сказку выложил, например про курицу рябу или про рыбака и рыбку. Дай только мне плитки. А их нету. В область Николай Семеныч звонил. Нету, говорят.

Последние слова Жбанов почти не расслышал: он пошел прочь, думая над словами печника: «счастливы божьи невольники». Давно ли он задавал себе мучившие его вопросы: к чему он стремится? куда идет? Теперь эти вопросы позади, потому что он стал «невольником» того, что должно наполнить его жизнь смыслом: его страсть, любовь, преданность — все соединилось в радио. Другой вопрос состоял в том, где отдать все эти чувства? То, чем он занимался последнее время, казалось ему мелким, не возвышающимся над ремесленничеством. Владимир не прочь был бы остаться в Усовке, но ему тут нечего делать по специальности. Правда, он мог бы работать шофером или трактористом, но это была бы работа без страсти.

В последнюю свою поездку в город виделся Владимир с одним из приятелей по институту, инженером, который обещал при первой возможности взять его в конструкторское бюро. Вот там простор для выдумки, для умелых рук. И Владимир ждал вызова, повторяя про себя вычитанное в книге и полюбившееся изречение, что ожидание — не потеря для того, у кого есть будущее. Свое будущее Владимир видел…

Расставшись с Владимиром, Прошка полез к плотникам.

— Куда тебя несет? — кричал на него Лавруха. — Свалишься со своей культей-то, отвечай за тебя.

— Ну, ты, раскричался, беспалый черт, — огрызнулся Прошка. — За меня с тебя никто не спросит. Баба какая разве погорюет, когда печку надо будет перекладывать.

— Зачем на стропила-то лезешь?

— Хочу к работе поближе быть. Вон к Алексею доберусь. Он не ругается, не то что ты, он смирный парень. А тебя я на кулачки вызываю.

Лавруха расхохотался.

— Шутник ты, Прохор.

— Какие тут шутки. — Печник витиевато выругался, вызвав смех плотников. — Вам хорошо, всякий потребный материал есть. А у меня кирпич да глина… Давеча был у председателя. Говорит, не жди изразцов, а приступай к делу… И вот я придумал. Слышь, Алексей!

Алексей оторвался от работы, приготовился слушать.

— Надумал я в самой большой комнате заодно с печью камин сделать.

— Зачем? — спросил Алексей. — Во всякой вещи должен быть смысл. Камины делают на юге. Там не бывает зимы, и дома делают без печей. В холодную погоду греются у камина. А здесь зачем, при печном-то отоплении?

— Для удовольствия, не больше. Зимой, к примеру, день короткий, рано темнеет. Собрать детей в большой комнате, зажечь камин и сказки рассказывать. А? Разве плохо?

— Неплохо, конечно.

— Вроде как у костра, — продолжал Прошка. — Можешь ты с отцом своим об этом поговорить? Поддержишь меня? Только прямо отвечай, не можешь — не сули.

— Пожалуй, поговорю.

Опять чудным, непонятным показался ему Прошка. Неровный характер у него: то бесшабашный, то кроткий, то загульный, то «трезвее трезвого», как говорил сам печник. Нравилась в нем Алексею страсть к своему ремеслу. За минувшую зиму научился он ценить таких людей, и сам не раз, когда бывала удача в работе, возносился душой над обыденностью.

Сегодня у Алексея была простая работа: обшивал фронтон. Лавруха придумал обшивку «елочкой», в несколько рядов. Плотно, друг к дружке пристраивались узкие, с желобками доски, создавая простое, но веселое сочетание прямых, строгих линий. Кажется, ничего особенного не было в этом фронтоне, а всякий, посмотрев с земли, говорил: «Хорошо! Красиво!» Нет проще работы — гвозди забивать, но и ее делал Алексей старательно, не повреждая древесины молотком, вгоняя гвозди по строгой линии. «Прямизна, — говорил Лавруха, — большое дело в строении. — Она, прямизна-то, полет строению придает, а закругления всякие к земле прижимают». Уяснил Алексей это, убедился в правоте старого мастера и потому тщательно «выгонял» линии.

К вечеру фронтон был готов. Лавруха поднялся к нему с набором дощечек разных фасонов и размеров, сам стал прибивать их по краям круглого слухового окошка. Когда был вбит последний гвоздь, на фронтоне ожил деревянный цветок: ромашка не ромашка, подсолнух не подсолнух, а похоже на то и на другое. Лавруха объяснил: