Гурам Панджикидзе - Год активного солнца

— Тогда скажите, кто я?

Ничего себе, уж такого идиотского вопроса я не ожидал. Руки у меня подозрительно зачесались.

— Ну что, ведь я прав?

«И с чего бы ему скалиться, болвану эдакому? Наверное, в восторге от своей догадливости!»

— Серго я, Модебадзе!

— О-о, извини, пожалуйста, что не признал тебя сразу! — по-панибратски хлопаю я его по плечу и резво перехожу на «ты», стараясь подчеркнуть нашу близость.

— Э-э, я так и подумал, что ты не узнал меня! Ты, наверное, в командировку, да? — бодро осведомился он.

— Вот именно.

— Слушай, Нодар, братец ты мой, ты, кажется, все еще не узнаешь меня, а?

— Узнал, узнал. Как же не узнать!

— Ну, раз так, скажи, из какого я города?

«О, с каким наслаждением я бы врезал ему промеж глаз!»

— Из Кутаиси я, чудак. Ты ведь не забыл Сосойю Калмахелидзе, а? Так вот, мы встретились с тобой в его доме. Не годится забывать старых друзей. Ну, я побежал. На мой самолет уже с полчаса посадку объявили.

Теперь уже я сую ему свою ладонь.

Потом в бешенстве шарю по карманам в поисках сигарет и снова облокачиваюсь на перила.

Еще двадцать минут.

Вылет больше не откладывали. Видно, задержка вышла из-за технических причин. В салоне невыносимо жарко. Пот заливает глаза. Я вытаскиваю платок из кармана. Нет никакой мочи слушать механический голос стюардессы, надрывный плач грудных детей, а о том, чтобы говорить, даже подумать страшно. Мой сосед никак не может устроиться и, кряхтя, бесконечно вертится в своем кресле. На толстых его щеках и подбородке появляется нездоровая краснота, как обычно у человека, перенесшего инфаркт.

Желая от всего отключиться, я закрываю глаза. К сожалению, я не могу сделать того же с ушами.

Из кармана я достаю таблетку анальгина и яростно жую ее…

Наконец мы взлетаем. Как только шасси самолета оторвалось от земли, я почувствовал облегчение. Скорости эпохи с самого начала сообщили нашему поколению другую инерцию. С этой инерцией свыклись наши нервы и ритм движений, наши психика и мышление. Люди моего поколения гораздо хуже переносят ожидание, нежели ровесники моего отца. Сколько раз случалось нам вместе бывать в аэропорту, когда вылет бесконечно откладывается. Отец, бывало, даже бровью не поведет, даже неудовольствие и то выказывал между прочим. Потом, бывало, направится к киоску, накупит газет и журналов, усядется где-нибудь в укромном местечке и невозмутимо примется за чтение.

Не думаю, чтобы они были воспитаннее нас или лучше владели собой. Правда, они скептически улыбаются, когда речь заходит о нашем воспитании и самообладании, однако никак не могут уразуметь того, что наши нервы и психология отлажены в ином, чем у них, ритме.

Меня ни за какие блага не удастся завлечь в поезд, его скорость соответствует инерции предыдущего поколения. Мой отец и вообще люди старой закваски с легкостью переносят сорокачетырехчасовые путешествия в Москву поездом. А наш жизненный ритм уже изначально предопределен самолетными скоростями. Царь Эрекле, посылая в Петербург свое посольство, ждал ответа месяцев эдак через шесть. Мера его терпения тоже была рассчитана на шесть месяцев, и не меньше. А сегодня, отправив телеграмму в Ленинград и не получив ответа в тот же день, мы места себе не находим от нетерпения и страха. И все потому, что мы родились в совершенно иной инерционной системе времени.

Это закон жизни. Техника бурно развивается, возрастают скорости, и человек так же органично сживается с ними, как пассажир, сидящий в салоне самолета, сживается с инерцией самолета. И это не зависит от его воли и желания, избежать этой инерции он не в состоянии.

Сегодня даже трехлетние малыши знают, что земля вращается вокруг своей оси. Знают они и то, что наша прекрасная планета вращается вокруг солнца. Сколько веков потребовалось человечеству, чтобы установить эту истину! А сегодня ребенок впитывает ее с молоком матери, и ему даже в голову не придет усомниться или просто задуматься над ней. Такова и скорость, таков и жизненный ритм. Ребенок уже с рождения принимает инерцию своей эпохи.

Вот и сейчас наш самолет летит со скоростью девятьсот километров в час. Это моя инерционная система, и я уже чувствую себя гораздо лучше, нервы постепенно успокаиваются, и какая-то веселая легкость овладевает мной. Со скоростью пятнадцать километров в минуту я приближаюсь к моей Эке, нетерпеливо дожидающейся меня в аэропорту Домодедово. Теперь между нами тысяча семьсот или тысяча восемьсот километров. Но для нас расстояние это ничего не значит, ибо, чтобы одолеть его, потребуется лишь два часа пятнадцать минут. А вот если бы я поехал поездом, между нами воздвиглось бы целых сорок четыре часа. Именно поэтому и взвинтил меня час задержки вылета — ведь это значило, что радость встречи с Экой удалилась от меня на девятьсот километров.

Эка наверняка справилась об опоздании моего рейса.

Вот-вот по радио объявят посадку самолета.

С необычайной легкостью я сбегаю по трапу. Неподалеку нас ожидает аэропортовский вагон-автобус. А вот уже, одним махом одолев лестницу, я шагаю по застекленному коридору. Теперь нас разделяет метров сорок. Эка, как всегда, стоит, наверное, рядом со входной дверью, смешно расплющив нос о стеклянную стену. Расстояние между нами все сокращается. А вот я уже вижу Эку, десять, пять, два метра. Все.

Мы долго стояли, самозабвенно прижавшись друг к другу и безбожно мешая прохожим. Но никто даже слова нам не сказал…

— Нодар! — без конца повторяла Эка, спрятав голову на моей груди. Дрожащее Экино тело вселяло в меня безмерную радость. Мысль о том, что я являюсь единственным защитником и хранителем этого дрожащего беспомощного создания, наполняла меня неизъяснимым наслаждением. Она принадлежала мне, и только мне, всем своим существом, мыслью, чувством, телом. Это я должен был печься о ее счастье, и нежность к ней пьянила меня.

Три дня мы не выходили из гостиницы. Еду мы заказывали прямо в номер. Мною владело только одно страстное желание — без устали целовать ее глаза, бесконечно слушать ее голос, до головокружения вдыхать аромат ее горячего тела.

Лишь на четвертый день я выглянул в окно. Был прекрасный прохладный вечер. Улица полна прохожих и машин. Пестро наряженные иностранцы рассаживались в яркий автобус. В скверике напротив играли дети, а взрослые, не сводя с них глаз, переговаривались на скамейках. Жирные, ленивые голуби крутились под йогами прохожих. За три дня пребывания в покойном гостиничном номере мы даже ни разу не вспомнили, что вокруг нас существует огромный, восьмимиллионный город.

Кофе осталось всего на несколько заварок.

Эка осторожно поставила на столик чашечку кофе.

Присев на тахте, я потянулся к дымящейся чашке.