Гурам Панджикидзе - Год активного солнца

Алавидзе расцвел от удовольствия. Он откинулся на спинку кресла, снял очки, поднес к губам черную роговую дужку оправы и мечтательно возвел глаза к потолку:

— О, какая это будет сцена!.. Только ни в коем случае не одиночный выстрел. Хорошо, если бы слышалась автоматная очередь. Тра-та-та-та-та! Это впечатляет.

Отара Нижарадзе подмывало заглянуть под черепную коробку главного и собственными глазами увидеть, как зреют подобные мысли.

— Замечательно, весь эпизод приобрел совершенно иной ритм.

— Ага, и вы ощутили?

Мирон Алавидзе оторвал от потолка мечтательный взгляд, надел очки и благосклонно взглянул на старшего редактора. Глаза его невольно задержались на злополучной сигарете, но сейчас она уже не раздражала его. Слова Нижарадзе польстили ему, и настроение главного редактора заметно улучшилось.

«Шут с ним, пусть курит», — великодушно подумал он, но Отар достал из кармана пачку и засунул сигарету обратно.

— Если разрешите, я пойду, батоно Мирон, меня автор дожидается.

— Ступайте и учтите впредь мои замечания.

— Заждался? — с порога закричал Отар другу и отвесил поклон Гиви Джолия. — Ах, и ты пожаловал?

— Пришел, — буркнул Гиви, с опозданием поднимая свои стеклянные глаза.

— Как дела, нашел его?

— Нашел.

— Взял интервью для газеты?

— Как же… Не принял он меня.

— Великолепно, напиши пять страниц, этого за глаза хватит. А мы спустимся в буфет.

— Ну, выкладывай, что ты там натворил? — спросил Отар, отправляя в рот прозрачный ломтик ветчины.

Они сидели за крайним столиком у стеклянной стены, сквозь которую виднелся тесный внутренний дворик.

— Что натворил, то натворил, это никому не интересно. Все дело в том, что профессору Какабадзе нежелательно мое присутствие на кафедре.

— Надеюсь, ты не накатал заявление об уходе?

— Увы!

— Браво, умница, дважды браво!

— Что делать, другого выхода не было.

— «Другого выхода»! — в сердцах передразнил Отар и даже поперхнулся от возмущения. Застыв с вилкой на весу, он некоторое время молчал, потом, словно спохватившись, накинулся на еду. — На что же он все-таки взъелся?

— Ни на что, — улыбнулся Тамаз, — мне надо было похвалить на собрании одного типа, и все было бы в порядке.

— Его на кафедру брали?

— Да, на должность ассистента.

— Ты его знал?

— Как облупленного, в университете в одной группе учились.

— Он, надо думать, круглый дурак, а ты выступил и сказал правду, не так ли?

— Так.

— И после этого воображаешь, что ты не такой же дурак?

— Почему я дурак?

— Потому, что распускаешь язык где не надо.

— Что значит «где не надо»?

— Люди с умом, мой Тамаз, всегда знают, где и что сказать. А дураки выкладывают то, что думают и знают.

— Что ты хочешь сказать этим афоризмом?

— Тебе следовало говорить то, что ждал от тебя заведующий кафедрой.

— Я сказал правду. Думаю, и ты на моем месте поступил бы так же.

— Кто сказал? Наоборот, я бы вышел на трибуну и заявил, что он гений из гениев. Ты почему не ешь?

— Не хочется, недавно ел.

Отар проглотил последний кусок, откинулся на спинку стула, закурил и насмешливо процедил:

— Итак, мы сказали правду?

— Ладно, Отар, хватит паясничать, я давно знаком с тобой и знаю, как бы ты поступил на моем месте.

— Плохо ты меня знаешь. Может, думаешь, что я не позволил бы себе соврать? Или, к примеру, тебе кажется, что я сегодня не кривил душой? А может быть, ты воображаешь, что сам никогда не врешь? Ошибаешься, мой друг. Просто мы так привыкли врать, что уже не замечаем этого.

— Мне не до шуток, Отар!

— Ты думаешь, я шучу?

— Ты так говоришь, что я не узнаю тебя.

— Наоборот, я не узнал тебя — когда ты куришь, ты совершенно другой человек.

Отар привстал и поздоровался с каким-то лысым, несимпатичным мужчиной.

— Редактор музыкального отдела, — садясь, пояснил он Тамазу.

— Талантливый человек?

— Во всяком случае, некролог без портрета на четвертой полосе вечерней газеты ему обеспечен… Стало быть, все упиралось в одну-единственную ложь? Эх ты, отпрыск благородных родителей, преподнес бы ее, и дело с концом.

— Я все-таки не верю, что ты это серьезно.

— Абсолютно серьезно. И вообще, пора бы тебе уяснить, что ложь, мой милый, бывает разных категорий. Рядом с бессовестной соседствует безвредная, безобидная и даже приятная ложь. — Отар положил окурок на тарелку и скрестил на груди руки. — Та ложь, которую ждали от тебя, была совершенно безобидным надувательством. Тебе требовалось похвалить бездарь и тем самым провести остальных членов кафедры. А ты что наделал? Совершил непоправимую глупость! Тот человек все равно будет на кафедре, а тебя заставили смотать удочки. Кто знает, кого возьмут на твое место? Ты можешь поручиться, что талантливого человека? Нет. Разумно ли ты поступил, а? Эх ты, голова!..

— Тебе бы все шутить! — недовольно сказал Тамаз.

— Я не шучу, наоборот, совершенно серьезен. Вот сегодня я хвалил своего главного редактора, поражался его опыту и знаниям. То есть нагло и бессовестно лицемерил. И в тот миг, когда я произносил эти слова, знаешь, что я думал о нем? Что его голова набита мокрыми опилками. Скажи я так, это было бы сущей правдой.

— Почему же ты не сказал?

— Потому, что после этого здесь бы сидело двое безработных.

— И все-таки ты не должен был лицемерить. Можно было просто смолчать, а не хвалить.

Отар схватил пачку из-под сигарет, она была пуста. Он скомкал ее, бросил на тарелку и лениво поднялся из-за стола. У буфета выстроилась очередь — начинался обеденный перерыв. Отар поднял руку, приветствуя всех разом, купил сигарет, закурил и так же неторопливо вернулся обратно.

Тамаз не спускал глаз с друга. Он словно впервые видел его мужественное, обаятельное лицо, его атлетическую фигуру, ленивые движения, за которыми угадывалась постоянная готовность к взрыву.

Отар тяжело опустился на стул, тот жалобно заскрипел, но все-таки выдержал.

— Я думаю, что врать все же не стоило, — продолжил Тамаз беря сигарету. — Настоящий мужчина не должен опускаться до лжи.

— Попробуй, посмотрю, как у тебя получится! Ты знаешь моего приятеля Джемала Ахвледиани? Так вот, этот бедняга начал писать рассказы. Он ознакомил меня с несколькими. Да скорее из этого стола получится писатель, чем из Джемала. Он не способен сочинить ничего такого, что можно было бы напечатать хотя бы из приятельских соображений. Будь я настоящим мужчиной, сказал бы ему: брось это дело, займись чем-нибудь еще, не так ли?

Тамаз не ответил.

— Что же ты молчишь, дошло, что я прав?

— Трудно ответить, но все-таки ты должен был сказать правду. Он может искалечить себе жизнь.

— Правду! — расхохотался Отар. — Нужна ему моя правда. Да он бы возненавидел меня, сделался бы моим врагом, даже в зависти обвинил бы меня. Вот что будет мне платой за мою правду.