Гурам Панджикидзе - Год активного солнца

— Сядьте, профессор, не выходите из себя, поберегите сердце. Кто знает, сколько претендентов на вашу должность затаились в засаде и ждут своего часа. Успокойтесь, не стоит доставлять врагам преждевременной радости.

— Как вы смеете! — Какабадзе схватился за телефон.

— Положите трубку! — вскочил Отар и с такой силой сжал худосочную руку профессора, что гнев на лице Какабадзе моментально сменился болью и испугом.

Не проронив ни звука, профессор смотрел в глаза молодого человека и видел, как погасли в них колючие огоньки и они снова обрели насмешливое выражение.

— Садитесь, профессор! Я не пререкаться пришел, вовсе нет, я предлагаю побеседовать мирно.

— Разве к лицу воспитанному человеку так вести себя? — значительно тише сказал профессор, опускаясь в кресло.

— А разве ваши действия к лицу ученому, профессор? — спокойно и твердо возразил Отар. — Вы выставили Тамаза Яшвили, даже не соизволив переговорить с ним. Разрешите спросить, на каком основании вы выгнали его из института, одним росчерком пера лишив человека работы? Может быть, он бездарен? Не разбирается в математике? Недисциплинированный и безответственный работник? Нет, этого вы не посмеете сказать. Вы выгнали его безо всяких оснований, бессовестно. Да, уважаемый профессор, не вздрагивайте и не пугайтесь этого слова. Вы бессовестно, да, бессовестно выгнали Тамаза Яшвили только за то, что он сказал правду. Только за то, что он честный человек, что он не разобрался в ваших темных махинациях и не знал, что тот кретин — сын вашей любовницы…

— Товарищ! — Профессор стукнул ладонью по столу, впрочем, осторожно и негромко.

— Не стоит обижаться, профессор, вы хороший математик, но должны разбираться и в других элементарных вещах. С самого начала нашей не очень приятной беседы вам следовало сообразить, что я пришел к вам, многоопытному интригану, отнюдь не с пустыми руками. Мне думается, что та женщина, которая беседует по телефону в соседней комнате, ваша супруга. Я могу громче повторить фразу, так возмутившую вас.

— Какая непорядочность! Это же шантаж!

— Совершенно согласен с вами. Но иного выхода я не вижу. Я борюсь с вами вашими же методами и не корчу из себя добродетельного. Но и ваша порядочность, профессор, не идет ни в какое сравнение с порядочностью того человека, которого вы выгнали так бессовестно. Будь вы правы, вы бы пинком выбросили меня из своего дома. Не водись за вами грешки, вы бы подняли скандал и спровадили меня в милицию. Однако, как мне кажется, в одном вы убеждены — если враг идет напролом, значит, он знает, куда побольнее ударить. Вы же дорожите покоем, скандал вам ни к чему…

— Довольно, довольно! Что вам угодно от меня?!

— Вот это деловой разговор! — Отар удовлетворенно откинулся на спинку кресла и затянулся. Лицо его приняло всегдашнее беспечное и несколько насмешливое выражение.

Профессор уставился в стол, не желая видеть веселые глаза молодого человека, его беспечное лицо.

— Мы не можем оставить без работы честного и талантливого ученого! — размеренно проговорил Отар, откинул голову и пустил в потолок ровную струю дыма.

— После всего Яшвили с нами не работать. Я уже наложил резолюцию и передал его заявление в ректорат.

— О, я прекрасно понимаю вас, профессор. Конечно, заявление в данный момент в ректорате, но ректора сегодня не было. Завтра утром вы можете забрать заявление до его прихода.

— Я ясно сказал, с Яшвили нам не работать…

— Вы не даете мне закончить. Я без колебаний разделяю ваши соображения, но что вы скажете, если мы переведем Тамаза Яшвили в какой-нибудь научно-исследовательский институт?

— В научно-исследовательский? Как?

— По дороге я кое-что прикинул. По-моему и вам понравится мои вариант. Он не только не бросит на вас тень, но, напротив, упрочит вашу репутацию заботливого и чуткого человека.

Отар затянулся и испытующе посмотрел на профессора. Нико Какабадзе уставился на него, подняв голову.

— Завтра вы скажете на кафедре, что вам жаль способного молодого человека, порвете заявление, а Яшвили обменяете на кого-нибудь из научно-исследовательского института. Этим вы убьете двух зайцев — избавитесь от Тамаза и приобретете имя чуткого и сердечного человека. И наш математик не останется без куска хлеба. Что скажете, профессор, прекрасно придумано?

Какабадзе снова уткнулся в стол.

— Я понимаю, почему вы колеблетесь. Самолюбие не позволяет пойти на попятный, отступить перед оскорбленным вами ассистентом. Уверяю вас, терзания напрасны, вы можете быть абсолютно спокойны. Сегодняшняя беседа останется между нами. Более того, я настоятельно требую — Тамаз Яшвили не должен знать о нашем сговоре, иначе он может закусить удила, и все сорвется. В этом случае я не обещаю вам, что все останется между нами… Я думаю, вас устраивают мои предложения.

Профессор упорно смотрел в одну точку.

— Позвольте считать ваше молчание знаком согласия. Счастливо оставаться!

Отар поднялся, положил окурок в пепельницу и вышел.

Нико Какабадзе не произнес ни слова, даже взглядом не проводил незваного гостя. Он некоторое время сидел в той же позе, не моргая, уставившись в стол. Потом медленно выдвинул один из ящиков и достал валидол.

Тамаз Яшвили лежал на кровати, глядя в неприятно высокий потолок своей комнаты. Отныне он был свободен и как будто даже радовался, что пришлось оставить институт. Его тяготило ежедневное общение со множеством людей. Для этого у него не было ни энергии, ни желания. Деловое общение с такой массой народа требовало множества индивидуальных подходов и отношений, надо было устанавливать контакты, слишком многим уделять внимание, а Тамаза не хватало на это. Все его мысли, талант, способности были сосредоточены вокруг одного предмета. Этим предметом являлась математика. Сейчас он лежал и думал, что предпринять в создавшемся положении, которое представлялось ему безвыходным.

Очень скоро, через каких-нибудь четыре месяца, ему исполнится двадцать восемь. Шутка сказать, двадцать восемь лет! Пятый год, как он закончил институт, но до сих пор не защитил диссертации. Степень как таковая не интересовала его, не составляла цели жизни, но надоедливые расспросы родственников и знакомых: «Не защитил еще? Когда собираешься?» — действовали на нервы. Все были наслышаны о его необычайном таланте и недоуменно пожимали плечами, когда Тамаз раздраженно бросал в ответ: «Не защитил и, наверное, никогда не защищусь!»

Тамаз лежал и глядел в потолок. Иногда он переворачивался на бок или ложился на живот и упорно разглядывал широкие, некогда крашенные половицы.

Сейчас, когда он нигде не работал и свободного времени было хоть отбавляй, его не покидало жгучее желание оглянуться на свое прошлое, разобраться в самом себе.