Сергей Татур - Периферия [сборник]

Она нуждалась в моей помощи, и это меня окрыляло. Кто я рядом с ней, в сравнении с ней? Заморыш, тень. Но я приду к ней на помощь!

Завтра — Первомай. По этому поводу мы устроили маленький фестиваль. Так наши мальчики называют веселые застолья в складчину. Себя я уже не истязала, по много думала об Инне. То, что эта красивая женщина несчастна, глубоко поразило меня. Я обязательно что-нибудь придумаю. Надо открыть ему глаза. Значит, роль свахи — и да здравствуют угрызения совести? «Вера, — говорю я себе, — для того чтобы появились угрызения, нужна совесть. Есть ли она у Константина?»

Исподтишка я наблюдаю за Басовым. На нем новый синий костюм с большими накладными карманами. Он гладко выбрит, подтянут. Сразу помолодел. Наблюдая за ним, я проморгала уход Инны. Ее хватились, когда стали садиться за стол. Варвара съязвила что-то насчет несоответствия нашей убогой компании ее возвышенным вкусам, но другие от комментариев воздержались. Столы накрыли в самой большой комнате. Сели. Раимов сказал слово, ему зааплодировали. Сдвинули стаканы. Борис Борисович сидел рядом со мной. Я была польщена — он ухаживал заботливо и трогательно.

— Танцы! — вдруг воскликнула юная Марго.

Я придвинулась к Борису и сказала:

— Не пейте больше. Идемте танцевать!

— Этому не обучен, — возразил он, но к стакану больше не притронулся. Мягко коснулся ладонью моего плеча. — Сиди и не мельтеши! Пусть молодежь резвится, я это люблю.

Раимов ушел. Марго включила магнитофон, но мальчикам все еще было не до нее. Я буквально оторвала Басова от стула, и он послушно пошел танцевать. Мы танцевали до упаду. Кажется, я перетанцевала всех.

Вскоре нам с Басовым стало скучно, и мы незаметно ускользнули. Обилие света ослепило нас. Закатное солнце било в глаза.

— Ну, и куда мы? — спросил Борис Борисович. — Ты что предлагаешь? Я, кажется, влюбился…

— Если — в меня, то я приветствую ваш безответственный поступок! — смело сказала я.

— В тебя. Ты чудесная женщина, но ты не знаешь этого. Поедем к тебе. Мы будем пить чай и играть в шахматы. У тебя дома есть шахматы?

— У меня есть все. Почему вам так захотелось сегодня напиться?

— Мне? Вот уж нет!

— Мне пришлось вас удерживать, и на это обратили внимание.

— Вера, ну, не надо! Как надоело мне выслушивать все это от…

И тут я остановилась. Ни одного упрека более, ни одного назидания. Ему должно быть хорошо со мной, и он будет со мной. И у меня достанет ума вести себя так, чтобы ему было со мной хорошо.

— Как вы, однако, реагируете на критику! — сказала я. — Другой бы поблагодарил и принял к сведению. Вы бесподобны в своем неприятии критики. Вы превращаетесь в драчливого петуха.

Он поднял руку, частник услужливо затормозил, и мы поехали. По двору я шла потупясь. Я усадила Борю в кресло, загрузила кофемолку бразильскими зернами, и вскоре мы пили пахучий бодрящий напиток.

— Я бы выпил и чего-нибудь еще, — сказал Борис Борисович. — Я бы после этого стоически перенес еще одну порцию нравоучений.

— Вы не получите ни того, ни другого, — сказала я и достала шахматы. — Расставляйте! И бойтесь меня, я в прекрасной форме.

— А я в какой форме? — поинтересовался он.

— Делайте зарядку и ходите пешком!

— Сколько мудрых советов за один предпраздничный день. Чего от тебя тогда ждать в праздник?

— А что? И это вы можете узнать, — подзадорила я. — Хотите музыку? У меня хорошие диски.

— Если можно. Пугачеву.

— Вы ее жалуете?

Он обезоруживающе улыбнулся.

Неужели моя мечта исполнилась? Вот он, а вот я — вот мы! Счастье какое — не закружиться бы в этом хмелю!

— Твой ход, женщина, — напомнил Борис.

Я сделала связку, и его позиция стала безнадежна.

— Однако! — удивился он. — Наглядно и убедительно. Чтобы не мнил о себе. Чтобы не возносился!

— Можете мнить и возноситься.

Я достала фарфоровую чашку с врубелевской царевной-лебедем. Тончайший дулевский фарфор, произведение искусства.

— Боязно прикасаться, — сказал он, любуясь сиреневыми крыльями женщины-лебедя.

Голос Аллы Пугачевой проникал в душу, и оставался в ней, и согревал.

— А ты говоришь, Алла Борисовна вульгарна. Ну и что?

— Да, ну и что? — Я улыбнулась.

Борис пододвинулся ко мне и обнял. Я прижала голову к его груди. Услышала частые и гулкие удары сердца. Я медленно подняла голову и посмотрела ему в глаза. Я увидела: синее, глубокое, нежное. И волны смятения, пожар смятения, раздвоенность.

— Не надо сложностей, — прошептала я. — Будьте самим собой и делайте только то, чего потом вы не будете стыдиться.

— Как ты догадалась, что я боюсь завтрашних приливов стыда?

— У вас глаза откровенные.

— Умница ты моя!

— Наверное, не ваша. Этого вы как раз не хотите.

— Любовником я еще не был, — признался он. — Не умею, закрыв глаза, кидаться в бурное море.

— Не надо ничего объяснять, — попросила я.

И сделала полшага назад, высвобождаясь из его объятий. Многое я прочла в его глазах. Но страсти в них не было. Ответственность за судьбу женщины, его жены, видимо, была причиной. Он еще не решился. И я не считала себя вправе подталкивать его, подсказывать или навязывать решения, к которым он не был еще готов.

— Так лучше, — сказала я. — Вы не из тех, кто сначала грешит, потом кается.

— Мне холодно от твоей проницательности.

— Надо быть кисонькой, мурлыкать, и ластиться, и не задавать дурацких вопросов.

Я шагнула к нему, обняла, крепко обняла, поцеловала, а потом сняла с него пиджак и развязала галстук. Он обмяк и стал быстро тускнеть. Он тускнел, как рыба, вытащенная из воды. Угасли глаза, набрякли мешки под ними, сделались одутловатыми щеки. То, что я все брала на себя, не снимало с него ни напряжения, ни ответственности. Я так и думала, но надо было проверить мою догадку.

— Не бойтесь, я не хищница, — сказала я и накинула пиджак ему на плечи. — Не идите против своих правил.

Он стал неудержимо краснеть. Кровь прилила к его лицу. Мне показалось, что он сейчас задохнется. Но он улыбнулся, правда, через силу. Я еще не видела таких вымученных улыбок. Вина, стыд были в ней и жалость к себе за неумение от них избавиться, не задавать себе ненужных вопросов в минуту, когда вопросы неуместны.

— Ну, зачем вы все замечаете? — спросил он.

— Так уж устроена. Вы не чужой мне человек.

— Спасибо. Я это угадывал, но знать наверное и догадываться — не одно и то же.

— Вам надо привыкнуть ко мне. К тому, что есть еще один человек, которому вы дороги, кроме ваших близких.

— Им-то как раз я не дорог! — воскликнул он и спохватился: а надо ли до такой степени откровенничать?

— У вас прекрасная жена, — сказала я. — Не возражайте! Я ее видела, мне Инна показала.