Сергей Татур - Периферия [сборник]

Мы остановились у Катиных родителей. Я отмокал в ванной, когда зазвонил телефон. Аппарат звенел и звенел, игнорируя нежелание Кати брать трубку. Наконец она подошла. Слушала внимательно, не делая попытки вклиниться в разговор. Это было совсем ей несвойственно. Потом произнесла:

— Мы выезжаем, Пулат! — И бросила мне: — Быстрее! Отцу плохо.

Время сжалось, спрессовалось. Отцу было плохо, а я блаженствовал в ванне, и ничто не шевельнулось в заскорузлой моей душе. Мы помчались к станции метро, пытаясь по пути поймать такси. Инфаркт. Обширный. Тот, что рвет на части сердце и уносит из жизни со скоростью урагана. Какая-то дьявольщина закружила голову. Я знал, что отца уже нет. И знал, что отец жив, и высчитывал, сколько он пролежит, пока справится с болезнью. Я знал многих, для которых инфаркт стал последним камнем преткновения на жизненном пути. Среди них были здоровяки и жизнелюбы, которых, как мне казалось, отделяло от инфаркта огромное расстояние. Знал я и многих, которых инфаркт лишь на время укладывал в постель. Но, выкарабкавшись, эти люди уже не возвращались к прежнему образу жизни. Хотя старательно делали вид, что у них все как прежде. В них безвыездно поселялся страх, и как они его ни маскировали, он прорывался в мелочах и накладывал бесчисленные ограничения на образ жизни. И того уже было нельзя, и это возбранялось. Инфаркт вносил запреты и диктовал поведение.

Жив? Нет? Да? Нет? Да — нет — да — нет. Надежда то вселялась в меня, то оставляла, и тогда наплывала тьма безысходности. Вдруг всплыл в памяти и все собой заслонил вчерашний долгий поцелуй отца. Словно я уезжал на край света. Прощание? Заветное последнее слово? Ни одно такси так и не остановилось, и мы нырнули в метро. Жив? Нет? Колеса повторяли: жив — нет, жив — нет. Все на волоске. И возраст не помощник, не помощник. Катя избегала смотреть на меня.

— Что он тебе еще сказал? — крикнул я.

— Это случилось на даче. Быстро разыскали врача.

— Ему очень плохо?

— Плохо, — повторила она, не отбирая надежды, но и не позволяя ей укрепиться.

Жив? Нет? Это пульсировало, как нервная дрожь. Меня захлестнула жалость к отцу. Ему сейчас так тяжело. Или… уже не тяжело? Нет, тяжело, тяжело! Сколько он вытерпел всего в жизни! А сколько сделал! Я силился представить его поверженным, выбитым из седла — и не мог. Всегда при деле, всегда заряженный энергией и замыслами, он олицетворял собой само активное жизненное начало, само созидание. И вдруг… Каждый споткнется о свое «и вдруг». Но не дано знать когда. И потому это неизбежное «и вдруг» прячется до поры до времени за туманной завесой, не притягивая внимания и почти не пугая. Оно скрыто от глаз даже тогда, когда до него уже рукой подать.

Последняя станция. Наверх! Жив? Нет? Обширный-обширный инфаркт. Так готовят к самому худшему. Сначала говорят, что больному плохо. Потом называют тяжелейшую болезнь с непредсказуемым исходом. Потом двумя штрихами, которые незначительны сами по себе, но зловещи в конкретном тексте, доводят напряжение до высшей точки. И понимаешь, что человека уже нет, но еще не веришь в это.

И здесь ни одного такси. Вклиниваемся в пухлое чрево автобуса. Три остановки. Все? Нет! Ветерана войны не так-то легко повалить, даже если его противник — обширный инфаркт. Но тогда почему их осталось так мало? Отец, неужели ты ничего не чувствовал? Чувствовал и молчал. А что делать? То, что не помогает, смешит. Старику положено быть стоиком. Ветерану войны — тем более.

Длинная обсаженная дубами аллея. На дубах гирлянды скворцов. К черту скворцов! В вестибюле кардиологического отделения сидели Варвара и Пулат. Отрешенность и терпение, терпение и отрешенность! Самого худшего еще не случилось. Варя была бледна, а Пулат желт.

— Сейчас дежурит врач, которую все хвалят, — вдруг сказала Варвара.

Я кивнул. Белые двустворчатые двери, ведущие в отделение, были плотно притворены. Я представил себе палату усиленной терапии, осциллограф, пульсацию зеленого луча на экране. Но лица больного представить не мог, как ни силился. Все встававшие передо мной лица отца были веселыми лицами с фотографий.

— Что говорит врач?

— Папу выводят из болевого шока.

— Как это случилось? — шепотом спросила Катя.

— Мы были на даче. Петр Кузьмич выпалывал сорняки. Вспотел, раскраснелся. Я предложил ему передохнуть. Он промолчал. Тогда Варя сказала: «Папа, сыграй с Пулатом партию». Мы что, говорит он, в шахматы сюда играть приехали? Еще помидоры сажать и баклажаны. И работает. А душно было. Минуты через две я снова подошел к нему, отобрал кетмень, подвел к айвану. Он не садился, печально как-то смотрел на зеленые горы, на небо. Я сел первый, и тогда он тоже сел. Мы сделали по нескольку ходов. И вдруг он стал делать не те ходы. Лицо его выражало какое-то болезненное изумление. Все уже случилось, и острая боль раздирала ему грудь.

— Ты же знаешь, какой он терпеливый, — сказала Варвара. — Он все может вытерпеть.

— Что с вами? — крикнул я. Он едва пошевелил губами: «Мне плохо». Мы уложили его на одеяло. Он побледнел, покрылся испариной. Хочет подняться и не может. Я побежал искать врача, Варя растирала ему руки, приговаривая: «Ну, потерпи, потерпи, сейчас будет врач». Пришла врач, но за медикаментами поехали в поселок. Она сделала уколы. Сказала: «Очень похоже на инфаркт. Дай бог, чтобы я ошиблась. Следите, чтобы он не двигался. Кладите в машину и везите полегоньку в клинику». В четыре часа мы были здесь.

— Его пятый час выводят из шока?

— Да, он стонал всю дорогу.

— Мама знает?

— Что он в больнице — да.

— Далась ему эта дача! — в сердцах сказала Катя.

— Нет, почему? — возразила Варвара. — Он любил копать, сажать, выращивать. Крестьянское начало в нем глубоко и прочно.

Она вдруг спохватилась, что говорит об отце в прошедшем времени, но мы сделали вид, что не заметили этой ее оплошности. Вышла женщина в белом халате, и я поздоровался с ней. Она ничего не сказала. Жив? Нет? Это пульсировало в висках вместе с ударами сердца. «Если это случится сегодня, похороны — послезавтра», — машинально посчитал я. Никто больше не выходил к нам. «Не умирай, папа!» — заклинал я, стараясь, чтобы мои слова проникли сквозь каменные стены и помогли, если не помогают лекарства.

— Войдем-ка, — предложил Пулат.

Мы вошли в сумрачный коридор. Двери во все палаты были закрыты. Какой-то старичок в пижаме, почти прозрачный, крался вдоль стены. Персонал ужинал в ординаторской. Я запомнил движение рук с хлебом, колбасой и зеленым луком от стола к раскрытым ртам. Мы попятились и ретировались в вестибюль, не потревожив стерильной тишины сумрачного коридора.

— Они ужинают, — тихо сказал Пулат.