Сергей Татур - Периферия [сборник]

— Спи, пожалуйста! — опять сказала Катя. В ее голосе были скорбь и участие. Отец нравился ей, и его доброта, и то, что симпатии были на ее стороне, трогали ее, не очень-то избалованную человеческим теплом.

— Да. Я уже сплю, и ты спи, — сказал я. Сна не было. Мглу и мрак наполняли видения.

Я увидел себя в отцовской кровати. Потушен свет, мать выпровожена в другую комнату, и я, затаив дыхание и боясь пошевелиться, слушаю рассказ отца про войну. Мне девять лет, и я вижу эту далекую уже войну, и нет для меня ничего более интересного. Сначала я донимаю его просьбами и добиваюсь согласия. Когда он наконец благословенно кивает, я бегу закрывать дверь, тушу свет, и мы остаемся совсем одни, и я ложусь рядом с ним и жду. И начинается рассказ. Я жадно впитывал в себя каждое слово отца и тяжело вздыхал, когда он, утомившись, говорил: «В это время прилетел снаряд, разорвался рядом и контузил меня. Теперь я не помню, что было дальше». Это был сигнал отбоя, и я покорно шел спать, но на другой день контузия чудотворным образом проходила и следовало продолжение. Я слушал, сжавшись в комок и затаив дыхание, и все представлял себе, и все переживал. Я воочию видел поля сражений, тела павших и искореженную технику, и взорванные города, и склады с трофеями, и наши доты на старой границе у Равы Русской, защитников которых немцы долго не могли сломить и поморили газами, считая, что это никогда не откроется. И видел танкетки, начиненные взрывчаткой, управляемые по кабелю, которые немцы применяли для разрушения Варшавы и которые, став нашими трофеями, были использованы в Бреслау для подрыва узловых объектов вражеской обороны. Когда такую танкетку направляли на здание, гарнизон которого яростно сопротивлялся, стрельба поднималась неимоверная. Но вот танкетка преодолевала половину пути, и наступала мертвая тишина. «Что делал в это время противник?» — вопрошал отец. «Противник спасался бегством!» — докладывал я. «Совершенно верно. Ибо через минуту раздавался оглушительный взрыв, дом рушился, и развалины погребали всех, кто не отличался проворством».

Я потом дословно пересказывал это мальчишкам, и они завидовали, что у моего отца много боевых орденов, что он легко обезвреживал самые страшные мины. Шустрые эти пацаны были мои сверстники. Будь они постарше, они бы завидовали совсем не этому, а тому, что мой отец вернулся с войны. Это и было главным, но понял это я много позже, в том возрасте, когда первый жизненный опыт, принося будоражащую самостоятельность суждений, заставляет пристальнее вглядываться в жизнь.

Я увидел отца возвращающимся с работы. За ним вприпрыжку несся огромный черный кот, Кот Котофеич, его любимец. Разбухший портфель, который нес отец, наверное, источал приятные запахи. В портфеле могла быть ветчина, колбаса. Но точно так же по-собачьи преданно, не отставая ни на шаг, иссиня-черный Кот Котофеич сопровождал отца по двору и тогда, когда он шел без портфеля. Кот готов был сопровождать его и дальше, но терялся на необъятной улице, открытой всем ветрам и неисчислимым врагам. Завидев отца, кот несся ему навстречу, а потом бежал за ним и мяукал, а отец ждал момента, когда переступит порог, закроет за собой дверь и погладит кота, почешет его за ухом, даст чего-нибудь вкусненького. Коты потом сменялись, они ведь не живут долго. Но все они вели себя одинаково, словно их дрессировали по одной программе — стремглав бросались к отцу, как только он выходил во двор, и эскортировали его с победным, кичливым мяуканьем. Отец мечтал иметь и собаку, но домашние были против, ссылаясь на тесноту квартиры. Нет так нет. Понурив голову и произнеся свое любимое «Пастушонку Пете трудно жить на свете», он соглашался. И сажал на колени кота, сытого, гладкого, большого, умиротворенно мяукающего, и гладил его, выгибающего спину и шею навстречу теплой и нежной отцовской ладони.

Я увидел отца, выходящего во двор, и себя, притаившегося за кустом, на который была нахлобучена плотная снеговая шапка. У меня была налеплена гора снежков. «Батарея, огонь!» — крикнул я и обрушил на отца лавину снежков. Он принял вызов, но на один его снежок я отвечал четырьмя. Наконец удачным броском я сбил с него шапку, и тогда он громко провозгласил: «Ты победил!» Я счистил снег с его пальто, и мы пошли домой, разгоряченные, счастливые.

Я увидел отца во главе семейного совета, собравшегося по чрезвычайному поводу — замужеству Варвары. Отец не находил ничего необычного в том, что Варя полюбила узбека. Матери же различия в обычаях казались труднопреодолимым препятствием. «Обычаи и традиции служат людям и потому имеют свойство трансформироваться под влиянием обстоятельств, — сказал отец. — Я уверен, что Варвара и Пулат и в этом вопросе найдут общий язык. Когда один человек любит другого, он не делает ничего такого, что не нравится другому». И он оказался прав, любовь прекрасно соединила обычаи русские с обычаями узбекскими.

Я увидел отца за письменным столом. Наверное, он провел за ним треть жизни. Работоспособность его, как и любознательность, не знала границ. Он работал за круглым столом, игнорируя двухтумбовый, очень удобный. Почему ему больше нравился круглый, я теперь не узнаю никогда. Сначала он написал кандидатскую диссертацию, потом докторскую, а между ними и после — около двухсот статей, которые высоко ценились специалистами. Но в последнее время все чаще ему приходилось писать отзывы. Он и здесь не давал себе поблажки, требовал улучшений, сам поправлял основные разделы, уверенной рукой подводил соискателя к заветной цели. Приносило ли это ему удовлетворение? Диссертации не оставляли времени для творчества, а ему очень не хотелось быть ученым, переставшим говорить свое слово. В общем, за письменным столом отец состарился и усох. И по мере того как он усыхал, стол становился все больше, больше…

— Отец! Отец!

Через день состоялись похороны. Я одурел вконец. Боль уступила место гнетущей, черной пустоте. В морге я столкнулся со своим одноклассником, который был теперь профессором кафедры анатомии. Я все же не попросил его узнать, был ли инфаркт, унесший отца в небытие, неизбежен. Искать виноватых было поздно. Легче было думать, что отец споткнулся о неизбежное.

К гробу непрерывно шли люди. Черты лица отца разгладились. Умиротворением и добротой светилось лицо покойного. Он и был таким при жизни, и это все признавали, приговаривая: «Как живой, как живой».

Подошла Рая. Стояла долго, потом наклонилась ко мне и сказала:

— Коля, а Коля! Ты разве не видишь, что ему тесно?

Гроб был несколько маловат. А я наказывал гробовщикам: «Делайте, как на меня». Я был немного выше ростом. Я подумал об этом мельком, без раздражения. Люди шли и шли. Настало время выносить покойного, и гроб подняли. Кто-то произнес громко, с неудовольствием: