Сергей Татур - Периферия [сборник]

— Спасибо за комплимент. Не могу сообразить, так ли это, но — спасибо. Но мы совсем исключили из разговора Ядгара Камаловича. Это в корне неправильно. Как, Ядгар, проснулся в вас краснодеревщик?

— Еще какой! — с гордостью сказала Шоира. — Все мои мебельные фантазии стали свадебным подарком.

— Я давно хотел уйти от конвейера, и я ушел от него. У меня сейчас отличная бригада. На каждого могу положиться.

— Как на себя?

— Ну, не во всем… Но примерно как на себя. Получите квартиру — смело заказывайте «стеночку» для книг. Что слышно о Тене? — вдруг поинтересовался он.

— Ничего. Но вскрываются все новые факты, которым не место в нашем обществе. Видно, многим мы выдали партийные билеты, не заглянув им в души.

— Скамья подсудимых все удлиняется! — сказала Шоира.

— Боюсь, ее скоро не вместит и просторный зал. Открылись тягчайшие злоупотребления с хлопком. В текстильные центры страны вместо волокна отправляли чемоданы денег. Замешаны директора совхозов, хлопкоочистительных заводов, заготовительных пунктов, руководители районов. Я только теперь понял, какой Тен был хозяин. Я думал, что он заодно с ними. Он показал нам, что такое инициатива в искусных и добрых руках. Наш завтрашний день — это инициатива! Или мы остановимся. Тен был такого же мнения. Но он не мнением своим доказывал правоту, а работой. Все только рты разевали. Где это видано, чтобы на таком грязном и тяжелом производстве, как у него, было чище, чем на хлебокомбинате? Кстати, и вам, уважаемые, было бы полезно изучить, как он этого добился, как завоевал человеческое уважение.

— Обязательно изучим это! — заверила Шоира. Она говорила от имени двоих. — Не смеем больше отвлекать вас от дел.

— Вы и есть мое основное дело, — сказал я. — Будьте счастливы.

Я проводил их долгим, пристальным взглядом.

Рука об руку шли они в свою жизнь. Все свершалось своим чередом, и я сказал себе это. Жизнь просматривалась на много лет вперед, и на этом большом пути не было ничего недостигаемого, до всего можно было дотянуться, дотронуться рукой. Такое ощущение я пережил однажды на горном перевале: вершины, близкие и далекие, казались доступными. Да есть ли вообще что-либо недоступное для окрыленного человека?

Коммунисты поручили ведение собрания заведующему отделом пропаганды и агитации Иргашу Садыковичу Умарову. Я подумал, что за год я так и не сошелся с этим человеком — почему? Самовлюблен — не он один такой, не редкость это. Разногласий у нас не было, недоразумений тоже не возникало. Я подумал, что это надо будет поправить. И вспомнил, что был поражен его рассуждениями о периферии. Периферия — это образ мышления, который сродни равнодушию, сытости, самодовольству. Периферия — миф, если полет духа не ограничен замкнутым пространством личного благополучия. Почему-то та беседа, так прочно запавшая мне в душу, не имела продолжения. Я подумал, что сейчас эта теория, к которой Умаров имел самое прямое отношение, получит какое-то развитие. Собрание поддержит ее или опровергнет. Итак, Чиройлиер — периферия или передний край? Или все это — лукавое мудрствование, далекое от истины? На мой взгляд, наш городок имел больше черт переднего края, нежели периферии. Здесь, только здесь решалось то, что для меня важно. А по всей стране? Но за это отвечали другие. Когда говорят, что человек за все в ответе, это болтовня. Ответственность всегда конкретна. Человек может быть в ответе только за то, что совершается в кругу его влияния, — и ни за что больше. Он не может отвечать за те решения и процессы, на которые не в состоянии повлиять. А тогда он ищет единомышленников, объединится с ними!.. Я посмотрел налево и направо. Единомышленники сидели рядом, и я не мог пожаловаться, что их мало. «Не надо, — сказал я себе, — не уходи от дела. Скоро тебе выступать».

Партийное собрание готовилось заслушать отчет Сидора Григорьевича Отчимова о практике работы с выборным партийным активом. Узкая сравнительно тема не отражала сути отчета. Он был комплексным. Взыскательному анализу подвергалось все то, что было делом ума и рук Сидора Григорьевича. Он, конечно, не заслуживал снисхождения. Но перевоспитание явно запоздало. А Сидору Григорьевичу нравилось, что весь сегодняшний вечер он будет в центре внимания. Готовился он тщательно. Много раз прочитал отчет вслух, позируя перед зеркалом. Расставил акценты, усилил отдельные места. Он любил подать себя, а тут представлялась такая возможность. Перебрав богатый гардероб, он остановил выбор на белой батистовой сорочке американского производства, сером костюме из австралийской мериносовой шерсти и светло-синем галстуке. Костюм плотно облегал его фигуру, но движений не сковывал.

Отчимов умел говорить. Он зарокотал, кидая в небольшой зал орлиный свой взор, требуя к себе почтительного внимания. Где ему, увлеченному собой, было разглядеть затаенный сарказм аудитории! Слова лились, усыпляя показным благополучием. Выборный актив в Чиройлиере конечно же стараниями Отчимова был на высоте. Каждый из нас должен был сделать вывод, что Сидор Григорьевич денно и нощно пестует своей актив, а иных забот у него нет. И пусть немедленно поперхнется тот, кто так не считает.

Отчимов увлекся, фокусируя свет прожекторов на себе. Он провел столько разных мероприятий! Он любовался собой. Еще немного, подумал я, и он себе зааплодирует. И нам останется обнять и расцеловать его, непревзойденного организатора и наставника Чиройлиера.

— Дядя от скромности не умрет! — сказал Хмарин громко, чтобы слышали все.

Уголки полных губ Абдуллаева дрогнули. Но выдержка и тут не изменила секретарю, и он подавил усмешку.

Я почти перестал слушать. Все это делал каждый из нас, во всем этом не было и крупицы нового. Слова обтекали меня, не задевая. А Сидор Григорьевич очень старался. Но никто не спешил вознаградить его.

Моя очередь — после Эрнеста Сергеевича и после тебя, Иргаш Садыкович, если ты решишься взять слово. У меня были наготове нелицеприятные аргументы. Но отчего-то разбирала досада. Собственно, Отчимов был первым человеком, которого я не любил вполне осознанно. А ведь лично мне он не сделал ничего худого. Он давно лоялен ко мне, не использовал против меня ничего из своего богатого арсенала средств унижения. Отчего же эта неприязнь такая стойкая? Не оттого ли, что он поступал со мной хуже, чем если бы унижал и оскорблял? Он вплетал меня, как нитку в узор, в свои интриги. Давал мне с виду обычные поручения. Я выполнял их, добывая безобидные вроде бы сведения, которые Сидор Григорьевич с величайшей изощренностью использовал против работников аппарата, чем-либо ему не угодивших. Как он торжествовал, нанося свои булавочные уколы! Это надо было видеть. Это было редкое по эмоциональной силе зрелище. Он входил в коридор и, светясь радостью, до краев наполнившись ею, запевал. И Хмарин, отрываясь от дел, произносил: «Уж не меня ли Дядя посадил в лужу? Пойду узнаю». Приходил и говорил, уже не обижаясь: «Ну, вот, опять… Клейма нового на мне негде ставить, но он поставил еще одно». Отчимов получал громадное удовольствие. Упущения и ошибки товарищей радовали его, успехи же повергали в уныние. Он тогда наливался сумрачностью и задумывался, как бы нейтрализовать успех очередного выскочки. И я удивлялся величайшему терпению Абдуллаева, сносившего все его выходки.