Сергей Татур - Периферия [сборник]

Потом я увидел отца в шахматном клубе одного из милых крымских городков. Отец был безденежен и голоден, а шахматные светила городка сражались друг с другом, и побежденный угощал победителя чаем с лимоном и пирожным. Отец сгорал от нетерпения сразиться. Наконец одно шахматное светило осталось без противника и милостиво пригласило: «Ну, что, пижон, сыграем? Какую фору тебе дать?» Отец, потупив глаза, от форы отказался. Он мог обыграть этого самоуверенного толстяка вслепую. Когда я учился в школе, он выигрывал у меня вслепую. Скоро он заставил толстяка растерянно пробормотать: «Сдаюсь». И с наслаждением съел пирожное и выпил чай с лимоном. Толстяк пожаловался, что у него побаливает голова, и изъявил намерение отыграться. После второго поражения у него заболело еще что-то. К моменту, когда клуб стали закрывать, не было болезней, которыми шахматное светило городка не болело бы в тот вечер. Выражение «Ну, что, пижон, сыграем?» запало отцу в душу на всю жизнь, став синонимом шапкозакидательства и заведомого пренебрежения к сопернику. О посрамлении чемпиона он всегда вспоминал с удовольствием.

— Ты бы заснул, — вдруг сказала Катя.

Я погладил ее волосы и сказал:

— Сейчас, маленькая. А ты спи, пожалуйста. Слышишь, спи!

Я увидел комнатенку общежития Московского института инженеров землеустройства, отца и мать и японца, не какого-то конкретного японца, а японца вообще, то есть человека с широкими скулами, приплюснутым носом и узкими щелями глаз. Японец тоже ухаживал за матерью. И отец, и мать вспоминали об этом с улыбкой. Японец был отменно вежлив и говорил медленно и толково. Ситуация складывалась любопытная. Вдруг японец произнес заученную фразу: «Я хочу в туалет, проводите меня, пожалуйста, в туалет». Пряча улыбку, отец любезно взял японца под руку и проводил в конец коридора. В тот вечер они проявили по отношению к иностранцу большую нетактичность: не стали ждать его возвращения. В мгновение ока собрались и укатили в город. Мать была заядлая киношница и не пропускала ни одного нового фильма. Отец, равнодушный к кино, был согласен сопровождать ее куда угодно. Мать надела белую трикотажную маечку (я вспомнил чье-то задорное: «В белой маечке-футболочке комсомолочка идет»). Смущаясь, она объясняла, что тогда эти простые изделия были страшно модны.

Я увидел отца в первое военное лето. Он уезжал в Академию инженерных войск, и четырехлетняя Варвара смешно тыкалась в его колени, а мать молчала и надеялась, что все будет хорошо. Отцу таки выпал счастливый жребий. Он оказался в числе семи процентов личного состава бригады, не выбывшего из части. Отец отправился на войну, а меня еще не было и в помине. Если бы с ним что-нибудь случилось, меня вообще не было бы на свете.

Я увидел отца в новом зимнем обмундировании на прифронтовой железнодорожной станции близ Воронежа. Начиналась вторая военная зима. Пружина сжалась и набрала силу для возвращения в исходное положение. Новоиспеченные офицеры направлялись в свою часть. На соседнюю станцию налетели немецкие бомбардировщики. Заухали взрывы, отец и его спутники бросились в снег. И вдруг раздался звонкий мальчишеский голос: «Дяденьки, вставайте, это не нас бомбят». Офицеры отряхнули шинели, смущенно переглянулись, похлопали пацана по плечу и пошли.

Рассказы отца о войне, которые я любил чрезвычайно, производили на меня впечатление невероятно сильное. Я видел размах нашего наступления, начатого у стен Сталинграда и докатившегося почти до Днепра. Я видел балочку, заполненную телами итальянцев: «катюши» накрыли их дивизию, искавшую спасения в овраге. Я видел цепи немцев, в полный рост застывшие, окаменевшие в снегу. Глубокий снег, подтаявший во время атаки, затем так быстро уплотнился и смерзся, что не позволил убитым упасть, и они никак не могли выйти из своей последней атаки. Я видел красно-серые пятна на снегу — останки солдат, раздавленных танками. Я видел горы брошенного военного имущества и искусно спрятанные в этом барахле мины-сюрпризы. Откроет солдат дверцу легкового автомобиля — взрыв. Надо найти тоненькую проволочку, которая тянется к взрывателю. И отец делал эту деликатную работу, и скоро у него появилось чутье на фашистские мины. Когда немцы снова контратаковали, отец стал командиром небольшого, умещавшегося в четырех автомашинах заградительного отряда, который минировал танкоопасные направления. Дважды горели танки, взорванные минами, зарытыми в снегу. Потом были Курск и рывок через Днепр, такой тяжелый и такой славный. На берегах Днепра и в осенних его водах саперная бригада оставила много ребят. Но мосты были наведены и поддерживались в рабочем состоянии, несмотря на опустошительный артиллерийский огонь и рев пикировщиков. В это время у немцев появились прыгающие мины, мины-лягушки, которые взрывались в двух метрах над землей. На проволочку, ведущую к взрывателю такой мины, отец и наступил однажды. Но была зима, проволочка вмерзла в лед, взрыва не последовало. Отцу опять повезло. И повезло ему, когда пуля на излете ударилась в планшет с картами и не пробила его, а лишь оставила на бедре огромный синяк. И еще ему везло много раз. Везло, когда он в землянке, отослав всех наверх, разбирал мины новой конструкции, не зная, снабжены ли они элементом неизвлекаемости, а потом учил солдат их обезвреживать. Все то, что должен уметь солдат, сначала должен уметь офицер. Везло ему и в Николаеве, при разминировании верфей. В подвале он увидел портрет Сталина. «Ни грана фантазии», — подумал он. За портретом была свежая штукатурка. Он приник к ней ухом и услышал тиканье, такое знакомое, такое зловещее. Он разобрал кладку под страшное «тик-так», не зная, скоро ли совместятся стрелки. И, добравшись до часов, первым делом перевел стрелку назад. И посидел без движения, успокаивая сердце, ни о чем не думая. А потом проделал все остальное, что еще надо было сделать. Мин на верфях немцы спрятали много. Но смерть опять обошла отца стороной. И потом отцу везло еще много раз, а в последний раз — в Бреслау, крепости, капитулировавшей уже после падения Берлина. Женщина-снайпер, стрелявшая из развалин, сбила с него шапку. Ее поймали. «Их кранке, — заявила она, — я больная». Вначале это действовало, этих дамочек отпускали. Но потом выяснилось, что это жены погибших офицеров, которые прошли специальное обучение. И больше их не отпускали.

Потом была победа. Она вернула отца матери. Через 35 лет я упросил отца взять меня в Москву на встречу с однополчанами. Седые и немощные и совсем не такие, какими запомнились друг другу, они сидели за праздничным столом, и глаза их горели. Они перецеловались и готовы были задушить друг друга в объятиях. О многом было переговорено в тот замечательный майский вечер. Мне запомнилось особое, очень уважительное отношение всех этих людей к отцу. Они обращались к нему почтительно, подчеркнуто нежно: «Помнишь, Петя?» Фронт сделал их братьями, и фронтовое братство выжило, выстояло под натиском лет. За столом рядом со мной сидел высокий, худой, совершенно седой мужчина в синем двубортном костюме. Он мало говорил, но счастливая, мальчишеская улыбка, озорная и застенчивая, не сходила с его лица. Через две недели пришло известие о его смерти. И вытянулось, и потемнело лицо отца. Тяжело вздохнул он и продекламировал, словно спел отходную: «Мы теперь уходим понемногу в ту страну, где тишь и благодать…»