Сергей Татур - Пахарь

Я меняю стоянку, потом еще раз. Полина Егоровна повязывает белую косынку. Мадина надевает широкополую нарядную шляпу из рисовой соломы. Я достаю из теодолитного ящика льняную панаму. Половина десятого. А каково тем, кто весь день кладет кирпичи, варит арматуру, сидит за рычагами бульдозера в самом близком соседстве с огнедышащим стосильным мотором?

Теперь — собственно разбивка. Звенящей струной натягивается стальная лента. Шпильки трудно входят в землю, не знавшую плуга. Беру колышки и топор. Шесть метров и один сантиметр — он дается на стык между шестиметровыми лотками. Наотмашь бью по белой головке колышка. Еще. Еще! Двенадцать ноль два. Восемнадцать ноль три. Передняя шпилька становится задней, задняя выдергивается, лента уносится вперед. Четыре ноль четыре. Десять ноль пять. Шестнадцать ноль шесть. Колышки стоят ровно, красиво. Так же должны стоять лотки. Не вилять. Следом за нами пройдет экскаватор, на стреле которого висит трехтонная конусообразная чугунная груша. Она и обрушится на колышки с десятиметровой высоты. Вздрогнет земля, и образуется глубокая вмятина. Операция повторится много раз. Лесс — грунт с подвохами, и его надо как следует уплотнить, чтобы опоры лотков не просели, когда землю напитает поливная вода. Потом — монтаж. Все, что я здесь делаю, по силам и опытному технику. Но это интереснее, чем выдавать прорабам чертежи или заносить в ведомости объемы выполненных работ.

— Выше нос, бабоньки! — говорю я. — Уже и конец виден.

— Ну, Ольга Тихоновна! Сидела бы я на вашем месте в прохладной комнате, холила себя перед зеркалами.

— Можно, — согласилась я. — А ты, Мадина, что на это скажешь?

— Не знаю. Я только начинаю жить.

— Скучно холить себя перед зеркалами. Я почему-то не замечаю, что те, кто половину зарплаты тратит на парфюмерию, выглядят лучше.

— Мне дома никогда не скучно, — сказала Полина Егоровна.

— Тогда почему же вы работаете? — Ее муж, бригадир, зарабатывал очень даже прилично.

— Дочери большие, хотят красиво одеваться. Это стоит денег.

— Пусть учатся шить. Все свои лучшие платья я сшила сама.

— Правда? — воскликнула Мадина. — А я считала, что у вас в Ташкенте свой портной.

— Я и есть этот портной. Раз десять перепорю готовое, но фасон выдержу.

— Мои не учатся шить. Хлопотно, непрестижно.

— Непрестижно! — рассмеялась я. — А что престижно?

— Престижно, когда мама с папой и оденут, и обуют, и деньги в карман положат. Старшая школу кончает, так ей знаете как трудно угодить? Все не так, и что ты, мама, в нынешней моде понимаешь? Да взгляни на себя, как ты одеваешься! Как двадцать лет назад. А я действительно одно и то же надеваю, привыкла.

И потек житейский женский разговор о доме и семье, магазинах, базарах, поликлиниках. Новостью для меня стало то, что Полина Егоровна купила бычка и откармливает его. Теперь ко многим ее домашним заботам прибавилась еще одна: добывать бычку корм. Она обкашивала арыки, обочины дорог, брала у знакомых пищевые отходы. «Если старшая замуж захочет, у меня, пожалуйста, мясо на свадьбу, — объяснила она. — Остальное продам, вот и приданое». У нее и куры были. Я бы этим просто не могла заниматься. А почему, собственно, не могла? Только потому, что никогда не занималась? И откуда это пренебрежительное: «Не могла бы»?

— Ты, Полина Егоровна, по-житейски мудра, — заключила я. — Тебе бы к земле ближе держаться, крестьянствовать. Нет такого желания?

— Мы с мужем обговаривали это, — спокойно сказала реечница, никак не отозвавшись на похвалу. — Можно и осесть в новом совхозе. Но это зависит от того, какой директор попадется. К хорошему хозяину пошли бы.

— Я не смогла бы жить в совхозе, — вдруг сказала Мадина. — Размаха нет, не по мне это.

— Размах каждый себе сам создает, — сказала Полина Егоровна. — Он от человека зависит, от его внутреннего устройства. Кто свое дело любит и работает с радостью, тот столько всего напридумывать может, что успевай поворачиваться! Я так считаю: если человек честно работает, он и живет честно, ничего неправедного себе не позволит. А есть размах или нет, дело десятое. Мы вот внушили себе, что коров пасти, свиней разводить — это не размах, не престижное занятие. Спохватились, да пока наверстаем упущенное, сколько без мяса просидим!

— Молодец, Полина Егоровна! — опять похвалила я ее. — В вашей семье, точно, не муж, а ты бригадир.

— Я, — согласилась она. — Но бригадирские он получает. Семья на женщине держится, но муж должен быть в центре внимания. Какая в семье женщина, такая и семья.

— Я еще только узнаю про все это, — сказала Мадина.

— Милая, без детей про это не узнаешь. Как, Тихоновна?

— Согласна.

Я вогнала в неподатливую землю последний колышек и отерла со лба пот. Было знойно, очень знойно. И не укроешься. Со всех сторон — солнце и зной. Мы побрели к последней теодолитной стоянке. Расстелили платок, выложили на него нехитрые яства — хлеб, сыр, помидоры, виноград. Приятного аппетита, бабоньки!

Ели чинно, не спеша. Пили чай из термоса. Я подумала, что Полина Егоровна могла бы заняться общественной работой, у нее получилось бы. Знание жизни — великая школа.

Я думала, что мы знаем друг про друга все, но это было далеко не так. Ни Полина Егоровна, ни Мадина не знали, что я — хороший исследователь-гидравлик, я им ничего не рассказывала про лабораторию. И точно так же они рассказали мне о себе далеко не все, особенно Мадина, медленно преодолевавшая природную застенчивость. Конечно, она будет расти. Но это будет не гладкий, не безболезненный, не быстрый процесс. И он будет прямо связан с постижением жизни, с расширением кругозора.

Вот и наш грузовичок. Улыбка водителя. Горячий, как из духовки, ветер в лицо. Мелькание полыни, лебеды, пятен соли. На дамбе Южного Голодностепского канала наше транспортное средство тормозит, и мы с криками, с хохотом мчимся к воде. Летим, как школьницы, позабывшие про правила хорошего тона. Чуть ли не на бегу освобождаемся от одежды. Плаваем, плещемся. Вот благодать! И Полина Егоровна, и Мадина держатся берега. Мадина, по-моему, никогда не посещала школьных уроков физкультуры. Я сказала ей об этом своем предположении.

— Да, я филонила. А что, видно?

— Видно. — Мой ответ очень ее расстроил. — Не все потеряно! — бодро сказала я. — Есть удивительное средство. Верное, и ничего не стоит. Называется оно утренняя гимнастика.

Я вышла на берег и показала с десяток упражнений. Женщины смотрели на меня округлившимися глазами, и водитель раскрыл рот.

— И все? — сказала Мадина.

— Всего-навсего. Но минимум полчаса, и через все «не хочу». Через год у тебя будет фигура танцовщицы.

Мы оделись, и водитель сказал:

— Ну, как, полегчало? Солнце-шарик крепко жарит. Бросайте, красавицы, жребий, кто со мной останется, а кто пешком домой потопает. А чего вы хотите? За «так» я больше не катаю. — Он всегда говорил это.